— Ты плачешь? — пробормотала она. — Плачешь и боишься? Боже, какое же ты ничтожество. Зачем я тебя полюбила? Ты совсем не похож на свою мать.
Он отшатнулся.
— При чём тут моя мать?
— Ни при чём. — Она покачала головой. — Уйди. Мне нужно побыть одной.
— И потом, — ядовито добавила она, когда он был уже на пороге, — сегодня полнолуние. Кто знает, что случится, если ты останешься?
… Он проснулся в холодном поту. Его лицо заливал густой белый яд, похожий на слюну бешеного пса. Он склеивал веки и рот и стекал по подбородку. Он завозился, замычал, колотя головой по горячей продавленной подушке и, наконец, задыхаясь, открыл глаза.
Полная луна светила ему в лицо. Он отвернулся, тщетно пытаясь укрыться от тошнотворного масляного света. Сердце скреблось о грудную клетку, словно хорёк.
Где-то далеко, на дне утробы спящего дома, хлопнула дверь. Заверещали, захихикали гнилые половицы. Размеренные чёткие шаги. Ступень за ступенью, ступень за…
Он хотел вскочить, что-то сделать, но все его члены свела парализующая боль. Поднялся волной и заполнил всё, без остатка, слепой и немой первобытный страх.
Завыла протяжно и торжествующе дверь, ведущая в сад, и боль отступила, ослабила хватку. Спотыкаясь, он бросился к окну. Луна белела в чёрном колышущемся небе, как огромный гнойник. Её свет заливал белую фигуру, медленно, но неумолимо идущую прочь от дома.
Сабрина. Её тёмные волосы растворялись в темноте, и казалось, что идёт только тело, без головы.
Он бросился вниз. Язык обжигал ему рот, ноги подгибались, как будто они были на расшатанных шарнирах.
По пути он схватил и стиснул в руке какой-то нож. Безжизненная влажная рука, и пальцы мягкие, словно мокрицы. Что он может сделать этими руками? Кролик. Затравленный белый кролик с подвижным розовым носом.
Он бежал, он шёл, он полз, цепляясь за деревья. Вокруг был уже лес, и приторно пахло гниющим болотом. Сапоги увязали в жидкой зловонной каше. Луна кувыркалась пьяным акробатом, кривлялась, кривилась, насмехалась над ним.
Он видел Сабрину, идущую спокойно и уверенно, видел каждую секунду, но не мог приблизиться к ней ни на волос. Ему казалось, что всю свою жизнь он вот так преследует её, недосягаемую, но отчаянно желанную. Скулящий, как потерянный щенок, жалкий, ничтожный, всем безразличный.
Фигура Сабрины мелькнула вдалеке в последний раз и исчезла. Исчезла так же, как исчезает луна, задавленная тучей.
И в этот момент он вдруг понял — и тысячи холодных тонких игл вонзились в его воспалённый мозг. Он понял, что до сих пор видел Сабрину, шёл за ней следом лишь потому, что кто-то этого хотел — кто-то жестокий и сильный, поджидающий их на болоте. Что оба они были лишь марионетками, покорными чужой непостижимой воле. И вот теперь он больше не нужен, он равнодушно смят и отброшен в сторону. А Сабрину безжалостно крошат и ковыряют чьи-то руки с острыми когтями…
Он стоял, неспособный ни вздохнуть, ни шевельнуться, опершись о дерево с липкой размякшей корой. Раздался вопль, перешедший в какой-то воющий хохот.
Он ожил, захрипел, завыл в ответ и ринулся во тьму, в никуда, туда, где затихали, искажаясь, эти звуки. Сучья резали ему одежду и лицо.
Перед ним была поляна — небольшая чёрная площадка, освещённая прожектором луны. И в этом мертвенном свете он увидел, как волк со всклоченной рыжей шерстью и пустыми жёлтыми глазами терзает, урча, неподвижное тело Сабрины…
Он завизжал, заскулил, упал на колени, встал на четвереньки и бросился вперёд. Подбородок заливала жирная слюна. Он выхватил нож и ударил волка. Лезвие скользнуло по оскаленной морде, бурая кровь потекла из раны и склеила шерсть. Несколько мгновений глаза волка и раззявленная пасть, выдыхавшая адский огонь, были прямо перед ним. Исчезло всё, кроме этих слепящих глаз и запаха крови, облаком стоящего вокруг. Крови зверя и крови Сабрины. Наконец волк отступил и скрылся в чаще.
На рассвете люди собирались на утреннюю службу. Они стекались со всех сторон к массивным церковным дверям, как звери, идущие на водопой. Лица, напомаженные благочестием, тугие белые воротнички, стрекочущие юбки и начищенные башмаки.
Вдруг по толпе пронёсся шорох: кто-то сдавленно вскрикнул, кто-то захлебнулся, кто-то прижал к груди трясущиеся пальцы.
Из леса, тонущего в утреннем тумане, вышел человек. Его одежда была разорвана в клочья и заляпана грязной болотной водой. Выцветшие безучастные глаза смотрели в пустоту из-под липких прядей волос.
Он нёс на руках женщину. Мёртвую. На груди и на горле зияли багровые раны. Под носом, на верхней губе запеклось густое красное пятно. Смуглая округлая рука свисала почти до земли, качаясь, как маятник. На руке чуть повыше локтя темнел кровоподтёк.
Он остановился, посмотрел на сбившихся в кучу людей, словно что-то с трудом припоминая. На секунду в его глазах вспыхнуло бешенство; он напрягся, будто желая швырнуть свою ношу в толпу. Но тут же его лицо обмякло и скривилось; нижняя губа вывернулась наизнанку, и он протяжно завыл, глотая слюну и слёзы.
Вечером, когда совсем стемнело, он сидел в гостиной, зажав лицо искривлёнными уродливыми пальцами. За спиной у него прошелестели шаги. Это была мать — он узнал её походку и горьковатый запах духов.
