Рассказы о войне - [8]

Рассвет приходит тихо, в сопровождении легкого ветерка, рассвет, слабый и странно заметный, едва намечающийся на востоке, пока люди все еще смотрят во тьму. Когда темнота исчезнет? Когда рассвет станет золотым? Это случается в одно мгновение, в тот момент, который всегда пропускают. На орудия падают первые солнечные лучи; небо становится золотым и безмятежным; рассвет высится там подобно Победе, которая воссияет однажды, когда кайзер пойдет дорогой всех древних проклятий земли. Приходит рассвет, и солдаты открепляют штыки, уходя с линии огня, и чистят свои винтовки протирками. Не все вместе, но отряд за отрядом: ведь это не дело, если вся команда будет застигнута врасплох, когда солдаты чистят ружья на рассвете или в любое другое время.

Они стирают грязь или дождевые капли, которые попали ночью в их винтовки, они отделяют магазины, и смотрят, как работает пружина, они снимают затвор, и натирают его маслом, и откладывают все чистое: еще одна ночь прошла, еще на один день приблизилась победа.

Удивительный странник

Путешественник перебросил плащ через плечо и спустился по золотому склону Эльдорадо. Он прибыл с невероятных высот. Он прибыл оттуда, где пики чистых золотых гор слегка отдавали красным на закате; он медленно шествовал от одной золотой скалы к другой. Явно из романа он пришел тем золотым вечером.

Это было всего лишь обыденное происшествие; солнце село или только садилось, воздух холодел, и горны батальона играли «отступление», когда этот благородный странник, британский аэроплан, опустился и помчался домой над головами пехотинцев. Тот красивый вечерний зов, и золотистая кайма взметнувшихся ввысь облаков, и искатель приключений, возвращающийся домой с холода, совпали во времени; и в каком-то озарении стал очевиден факт (который часы размышления иногда не могут прояснить), что мы живем в такие романтичные времена, которым позавидовали бы трубадуры.

Он промчался, тот британский авиатор, над границей, над нейтральной полосой, над головами врагов и над таинственной землей за линией фронта, похитив тайны, которые скрывал враг. Или он победил немецких авиаторов, пытавшихся остановите его продвижение, или они не посмели рисковать. Кто знает, что именно он совершил? Он пересек границу и возвратился домой вечером, как он делал каждый день.

Даже, когда вся его романтическая история была просеяна веками (столетия неплохо с этим справляются) и отделена от тривиального, когда все было сохранено поэтами – даже тогда, что найдется у них более романтичного, чем эти искатели приключений в вечернем воздухе, прибывающие домой в окружении черных разрывов снарядов?

Пехота смотрит вверх с тем же самым смутным удивлением, с которым дети смотрят на летящего дракона. Иногда они не смотрят вовсе, поскольку все, что происходит во Франции, – это часть ее удивительной и ужасной истории, также как часть ежедневных происшествий, инцидентов, которые повторяются год за годом, слишком частых, чтобы мы замечали их. Если часть луны рухнет с неба и свалится, кувыркаясь, на землю, с губ невозмутимых британских наблюдателей, которые увидят это, сорвется разве что следующий комментарий: «Ну и дела, что там творится наверху?»

И так британский аэроплан скользит домой вечером, и свет гаснет в небесах, и остовы тополей темнеют на фоне неба, и руины зданий становятся еще более мрачными в сумерках, и приходит ночь, и с ней звуки грома, поскольку авиатор передал сообщение артиллерии. Как будто Гермес пересек границу, паря на своих сандалиях, и обнаружил какую-то дурную землю под этими крылатыми ногами, землю, в которой люди творили зло и нарушали законы богов и людей; и он доставил это сообщение назад, и боги разгневались.

Ибо войны, в которых мы сражаемся сегодня, не похожи на другие войны, и чудеса их отличаются от других чудес. Если мы не видим в них сагу и эпос, как мы сможем поведать о них?

Англия

«И затем мы обычно ели сосиски», сказал Сержант.

«С соусом?» спросил Рядовой.

«Да», сказал Сержант, «и с пивом. А потом мы обыкновенно шли домой. Было великолепно по вечерам. Мы обычно шли по переулку, который был полон теми дикими розами. И затем мы выходили на дорогу, где стояли здания. Возле каждого был палисадник, возле каждого дома».

«Это мило, скажу я, сад», сказал Рядовой.

«Да», сказал Сержант, «у всех были сады. Они доходили прямо до дороги. Деревянный частокол: там нигде не было проволоки».

«Я ненавижу проволоку», сказал Рядовой.

«Ни у кого из них ее не было», продолжал Сержант. «Сады доходили прямо до дороги и выглядели прекрасно. У старого Билли Уикса были высокие бледно-синие цветы в саду, почти в человеческий рост».

«Шток-розы?» – уточнил Рядовой.

«Нет, не шток-розы. И красивы же они были! Мы обычно останавливались и смотрели на них, проходя мимо каждый вечер. Он проложил дорожку посреди сада, обложив ее красными плитками, я про Билли Уикса говорю; и эти высокие синие цветы росли вдоль дорожки, по обеим сторонам. Они были удивительны. Двадцать садов было там, должно быть, если сосчитать все; но никто не мог превзойти Билли Уикса с его бледно-синими цветами. Старая ветряная мельница стояла далеко слева. Там были стаи птиц, носившихся вверху и шумевших примерно на высоте зданий. Боже, как эти птицы летали! И были там другие молодые люди, которые не ходили, просто стояли у обочины, ничего вообще не делая. Один из них играл на флейте, Джим Букер его звали. То были замечательные деньки. Летучие мыши частенько взлетали и носились, носились, носились; и затем появлялась звезда или несколько звезд; и дым от дымоходов становился серым; и слабый холодный ветерок метался вверх и вниз подобно летучим мышам; и все вокруг утрачивало свои цвета; и лес казался таким странным и замечательно тихим, и туман поднимался с реки. Наступало странное время. Я всегда представляю себе приблизительно это время: поздний вечер долгого-долгого дня, звездочка-другая в небесах, а я и моя девушка идем домой.