Рассказы о войне - [9]

Но не хотел бы ты поговорить немного о тех вещах, которые помнишь?»

«О, нет, сержант, продолжайте. Вы так точно все вспоминаете».

«Я провожал ее домой», заметил Сержант, «до дома ее отца. Ее отец был сторожем, и они жили в лесу.

Прекрасный дом с потертыми старыми плитками и много больших дружелюбных собак. Я знал их всех по именам, как и они знали меня. Потом я возвращался домой через лес. Совы были кругом; можно было услышать их крики. Они иногда вылетали из леса: такие большие и белые».

«Я про них знаю», сказал Рядовой.

«Однажды я увидел лису так близко, что почти мог коснуться ее, она шла, почти не касаясь земли. Она только выскользнула из леса».

«Хитрая старая скотина», сказал Рядовой.

«Это как раз подходящее время, чтобы выйти наружу», сказал сержант. «Десять часов летней ночи и ночь наполняется шумами, их немного, но те, что есть, звучат странно и доносятся издалека, нарушая тишину, и ничто их не прерывает. Лай собак, крик сов, звук старой телеги; и затем – только однажды – звук, который ты не можешь объяснить вообще, его нечем объяснить. Я слышал ночами подобные звуки, не похожие ни на что, тобой слышанное, даже на флейту молодого Букера, непохожие ни на что земное».

«Я знаю», сказал рядовой.

«Я никогда никому не рассказывал раньше, потому что они бы все равно не поверили. Но теперь это не имеет значения. Там был свет в окне, направлявший меня, когда я добирался домой. Я шел мимо цветов в нашем саду. У нас был чудесный сад. Как замечательно и странно выглядели белоснежные цветы ночью».

«Вы замечательно все это вспоминаете», сказал рядовой.

«Чудесная штука – жизнь», сказал сержант.

«Да, сержант, я не хотел бы пропустить все это, ни за что не хотел бы».

В течение пяти дней они находились на линии огня: они были полностью отрезаны без надежды на спасение, их припасы подошли к концу, и они не знали, где находятся.

Снаряды

Когда аэропланы возвращаются домой, а последние отсветы заката блестят вдали, когда холодает и ночь опускается на Францию, вы замечаете орудия лучше, чем днем, или они и впрямь становятся более активными, я не знаю, в чем тут дело.

Как будто толпы гигантов, тварей огромного роста, выходят из логовищ в земле и начинают играть с холмами. Как будто они поднимают вершины холмов руками и затем довольно медленно их опускают. Как будто холмы и впрямь падают. Вы видите вспышки по всему небу, и затем раздается такой тяжелый удар, как будто бы вершина холма рухнула, но не вся сразу, а разрушилась понемногу, как если бы она выпала у вас из рук, будь вы трехсот футов высоты, когда дурачились ночью, разрушая то, что так долго создавалось. Это рвутся тяжелые снаряды неподалеку.

Если вы окажетесь где-нибудь поблизости от взрывающегося снаряда, вы можете заметить в нем любопытное металлическое звяканье. Его издают снаряды обеих сторон, при условии, что вы достаточно близко, хотя обычно, конечно, это к вражескому снаряду, а не к вашему собственному, вы оказываетесь куда ближе; так что всякий может их отличить. Любопытно, что после такого колоссального случая, каким этот взрыв должен быть в жизни куска стали, вообще что-то остается от старого колокольного голоса металла, но что-то остается, если вы прислушиваетесь внимательно; это, возможно, его последний протест перед тем, как покинуть свою форму и возвратиться в землю, чтобы ржаветь там снова целую вечность.

Другой ночной голос – это скулеж, который снаряд издает по прибытии; он мало чем отличается от крика, который издает гиена, как только темнеет в Африке: «Как хорош будет путешественник на вкус», кажется, говорит гиена, и «я хочу мертвого Белого Человека». Этот возвышающийся голос снаряда, когда он подлетает ближе, и его замирание, когда случается перелет, как раз напоминают о дикции гиены. Если нет перелета, тогда произносится нечто иное. Этот звук начинается в точности как первый, он мчится сверху, свидетельствуя об оставшихся позади воздушных просторах тем же самым долгим воем, как и другой снаряд. Я слышал, как ветераны говорят: «Этот идет хорошо». «Йии-хууу», говорит снаряд; но только там, где «oo» должен растянуться и превратиться в заключительный слог гиены, снаряд говорит кое-что совсем другое. «Зарп», говорит он. Это плохо. Этот звук издают снаряды, которые ищут вас.

И затем, конечно, раздается свистящий удар, прибывающий в конце по плоской траектории: он звучит недолго, но налетает подобно внезапному ветру; и все, что он должен сделать, делается окончательно и бесповоротно.

Кроме того, существуют газовые снаряды, летящие большими стаями с ненасытным бульканьем, снося заграждение. Это внутри них булькает жидкость, пока не превращается в газ умеренной силы взрывом; это все объясняет; и все же никакое объяснение не может избавить нас от представления о племени каннибалов, которые разделали нескольких хороших сочных людей, сделали из них отбивные и истекают слюной в нетерпении.

Чудесно наблюдать даже в такие замечательные ночи, как наши термиты рвутся над головами немцев. Снаряд превращается в душ из золотых капель; нелегко определить ночью, на какой высоте от земли он взрывается, но примерно на высоте вершин деревьев, стоящих в сотне ярдов. Взрыв распространяется равномерно вокруг и начинает идти дождь; это – плохой ливень, если под ним оказаться. Еще долго после того, как он прошел, промокшая зимняя трава, и грязь, и старые кости тихо пылают внизу. В такую ночь и в такой ливень «летучие свиньи» пойдут в дело, каждую из них понесут два человека. «Свиньи» пронесутся и рухнут прямо в немецкий блиндаж, куда немцы выбрались из-под огненного дождя, и все это взлетит на воздух.