Рассказы о Розе. Side A - [8]

«Я нажаловался Каролюсу на дожди, думал, он обидится на мою слабость, скажет «Ну и вали из леса», но он засмеялся: «Конечно, Люэс, я удивляюсь, как ты еще не сдох – ты же порождение солнца, само солнце». И мне стало приятно… Марк Аврелий читает книгу Диккенса «Большие надежды» и пересказывает её мне в подробностях; да только я не помню ни слова; а я по ночам слушаю наше радио – Зеня веселится вовсю, как-то Take That после Sex Pistols поставил…»

И однажды дожди прошли – встала радуга, во всё небо, двойная, как в кино. Марк Аврелий вытащил свой плед и сел на крыльце. От грязи поднимался пар. Во что превратился огород! Коричнево-прозрачная вода плескалась у его подножия. По лесенке можно было спускаться как в бассейн, отталкиваться и плыть. В березовой листве появилось несколько желтых листьев, будто кто-то банку с краской разбил…

Но мы всё еще жили по-старому: река, роса, саранки, обеды по-лесному, ужины по-охотничьи у костра, с созревающей и поедаемой протяни руку-малиной; в огороде даже вырос наивно-зеленый, нежный, хрустящий горох; рыбалка – я учился ловить; охота – окровавленные зайцы; Каролюс на крыше в уже застиранных совсем не шикарных боксерах под лавиной полудня; зачитываемый вслух в особо примечательных местах задолбавший всех Цицерон… А потом я всех предал…

Я ушел в лес, Каролюс спал где-то на своем склоне, видя во сне розы и благоухая ими, этот запах шел от него, как от сказочного святого, жуть какая-то, а я ушел в лес – Марк Аврелий окликнул меня из гамака: «Люэс, ты куда?» – и я не мог сказать «за грибами», потому что всё еще не отличал поганки от опенка, и все это знали, и я ответил как-то обтекаемо: «просто посмотрю» «не заблудись», и Цицерон, давно разложившийся, опять стал ему милее живого друга. Я вздохнул и ушел. Что мне нравится в природе – никогда не будешь один – это чудесно, я не любил одиночества. Я веселый человек, я люблю солнце, а дождь и одиночество не люблю. Я шел и насвистывал, волосы рыжие мои тоже отросли, щекотали шею, я был в ботинках, почти чистых – весь лес они пролежали на чердаке; джинсах, истрепанных на щиколотках; футболке оранжевой с аппликацией-листиком марихуаны в углу плеча. Вышел-нашел тропинку – тонкую, золотистую от солнечного лесного песка, будто волос из шевелюры сказочной принцессы. Лес будто стал мне другом – всё понимал, подмигивал – тогда я впервые за все дни и ночи ощутил и почувствовал лес – как живое существо, после лунной реки… Тропинка вывела на широкую дорогу с фантиками от туристов, а та – на остановку, потерянную нами тысячу лет назад, как секрет греческого огня. На остановке стоял автобус – маленький красно-сине-сизый дрыщ. Я расстроился. Я так хотел в этот автобус. «Эй, парень, – окликнул меня шофер, – подержи баллон… Воды не будет?» У него что-то сломалось. Два туриста в полной экипировке – палатки, спальники, рюкзаки – ели конфеты и скучали в душном мухастом салоне. Я взял канистру и сходил к роднику – я помнил, где он, мы же тут столько кругов навернули. «Возьмете меня за так? Я деньги в лесу оставил, забыл уже про них, всё лето на даче, а мне срочно надо в город» сказал я шоферу, он был вообще как я – молодой, светловолосый, он кивнул, я залез в салон. «Классная вода» крикнул он, отпив, видимо, а я чуть не выбил коленки себе об спинку сиденья на очередной ухабине – старая добрая дорога домой… Так я убежал в город. Я высадился в самом центре, на автовокзале; меня ослепило просто – пронзительным солнцем – такого в лесу не бывает – оно отражалось в зеркалах, стеклах проезжавших машин, в окнах, ветер, воздух – всё совсем другое – не ветер с реки, а соленого промышленного порта неподалеку; я надышаться не мог. Потом я очнулся и прямо побежал домой – в квартиру, где лежала пыль на каждом часто трогаемом предмете, где ванна пахнет искусственной сиренью, где бритва, гель для бритья, шампунь «Фруктис» и твое лицо в зеркале, с облупившимся носом, где горячая вода и чистое полотенце! Я пел в ванне; потом заказал по телефону пончиков, блинчиков и корейских, острых салатов и бутылку полусладкого красного вина и кока-колы; поел, оделся, подстригся в парикмахерской по соседству и поехал на радио. Радиостанция наша на маяке, старом, переделанном, башня и маленький домик с кухней и диваном. В домике стоял запах оладий с медом – Кай, как и Каролюс, божественно готовит; но на кухне его не было; только стопка блинчиков; горячий чай; он был в маяке, где вместо прожектора теперь студия, сидел в кресле и спал. Я поцеловал его в ухо. Тонкое его до неприязни лицо дрогнуло, черные глаза – о, да! – у него были очень странные глаза, без зрачков – абсолютно черные; и ресницы черные на сантиметра три; открылись; будто раковины странные – с черными жемчужинами.

– Люэс!? Я думал, ты на всё лето уехал в лес? Что-то не похоже, что ты там был вообще.

– Я только из ванны и парикмахерской, не, не, это было ужасно, никакого леса больше никогда…

Он засмеялся. Вообще, он был абсолютно нормальным, он и Зеня, но в эфире в них будто черти вселялись – на нас подали однажды в суд за пропаганду в СМИ самоубийств – из-за его и Зениных эфиров; хотя в студенчестве у него была комната, обклеенная черной бумагой. Как-то мы с ним и Зеней ходили к гадалке; дом напротив католической церкви; она смотрела в синий стеклянный шар, сказала, что Зеня в прошлой жизни был ведьмой, я – римским легионером, а Кай – поэтом-символистом. Теперь же он женат, и у них с девушкой неземной, а какой-то инопланетной красоты, по имени Венера, ребенок с его глазами; и они классные вечеринки закатывают на Хэллоуин и Рождество.