Рассказы о любви - [120]

Хотя, конечно, не все мои часы протекали именно так. Один час или полчаса из сотни проходит по-другому. Тогда мне вдруг приходит в голову то, о чем мне хочется думать постоянно и что мне без конца заслоняют и от чего отвлекают меня книги, ветер, дождь, бесцветная ночь. Тогда я думаю о следующем: почему все так? Почему тебя оставил Господь? Почему твоя юность ускользает от тебя? Почему ты как мертвый?

Это мои хорошие часы. Отступает давящий туман. Терпеливость и равнодушие исчезают. Я смотрю, пробудившись, в отвратительную пустоту и готов к восприятию чувств. Я ощущаю одиночество как замерзшее озеро, окружившее меня, я чувствую порок и глупость этой жизни, я чувствую, как яростно жжет нутро скорбь по потерянной юности. Мне больно, это так, но это всего лишь скорбь, всего лишь стыд, всего лишь мука, всего лишь жизнь, мышление, сознание.

Почему тебя оставил Господь? Куда подевалась твоя юность? Я этого не знаю, я никогда не смогу этого понять. Но это всего лишь вопросы, всего лишь протест, но это вовсе не смерть.

И вместо ответа, которого я вовсе не жду, я нахожу новые вопросы. Например: как давно это было? Когда это было в последний раз, когда ты был молодым?

Я размышляю, и застывшая память начинает постепенно оттаивать, мысли шевелиться, робко открываются глаза и неожиданно посылают свои яркие образы, спавшие целехонькими под покровом смерти.

Поначалу мне кажется, что образы и картины чудовищно старые — им по меньшей мере лет десять. Но заглохшее чувство времени заметно пробуждается, развертывает забытый масштаб, кивает и принимается измерять. Я узнаю, что все это намного ближе ко мне, и заснувшее осознание идентичности тоже поднимает свои высокомерные веки и кивает утвердительно и вызывающе, подтверждая самое невероятное. Оно переходит от образа к образу и говорит: «Да, это был я», — и каждый образ тут же выступает из своей холодной созерцательности и становится куском жизни, куском моей жизни. Признание идентичности имеет колдовскую силу, оно глядит весело, и от этого становится жутко. Оно есть, но можно жить и без него, что часто и делают, если не сказать — чаще всего. Оно божественно, потому что уничтожает время, и оно отвратительно, потому что отрицает прогресс.

Пробудившиеся функции начинают работать, они устанавливают, что я однажды вечером был полным хозяином своей юности и что это было ровно год назад. Это было незначительное событие, слишком маленькое по сравнению с собственной тенью, где я так долго жил в темноте. Но это было событие, а так как я долгие недели, может быть, даже месяцы жил без всяких событий, то оно мне кажется чудесной вещью, смотрит на меня, словно из рая, и представляется мне более важным, чем это необходимо. Но мне оно дорого, я за это безмерно ему благодарен. Мне выпал хороший час. Ряды книг, комната, печь, дождь, спальня, одиночество — все расплывается, растворяется, тает. Я разминаю высвобожденные на час конечности.

Это было год назад, в конце ноября, и стояла примерно такая же погода, как сейчас, только все было радостным и наполнено смыслом. Без конца шел дождь, но это звучало как-то очень мелодично, и я слушал его не за письменным столом, а на улице, ходил в пальто и бесшумных эластичных галошах, рассматривал город. Подобно дождю моя походка, мои движения и мое дыхание не носят механического характера, они свободны, прекрасны, полны смысла. И дни не исчезают как мертворожденные, они проходят в такт подъемам и снижениям темпа, и ночи до смешного коротки и освежают, словно маленькие паузы отдыха между двумя днями, отсчитываемые стрелками часов. Как прекрасно проводить так ночи, транжирить третью часть жизни в хорошем расположении духа, вместо того чтобы лежать и считать минуты, из которых ни одна ровным счетом ничего не стоит.

Город этот был Мюнхен. Я приехал туда, чтобы сделать одно дело, которое уладил потом посредством переписки, встретив множество друзей, а кроме того, я увидел и услышал так много интересного, что думать о делах не хотелось. Одним прекрасным вечером я сидел в красивом, искусно освещенном зале и слушал, как маленький француз с широкими плечами, по имени Ламон, играет пьесы Бетховена. Люстры сияли, нарядные платья дам радостно поблескивали, а через высокий зал летали большие белые ангелы, возвещали приговор и провозглашали радостное послание, изливали из рога изобилия радость и плакали навзрыд, закрывшись прозрачными ладонями.

Утром, прокутив целую ночь, я ехал с друзьями по Английскому саду, пел песни и пил в «Аумайстере» кофе. После полудня я был окружен картинами, пейзажами с лесными лужайками и морскими берегами, часто эта живопись носила возвышенный характер, имитировала райские мотивы, словно была новым непорочным творением. Вечером я любовался блеском витрин, как бесконечно прекрасным, так и опасным для соотечественников, рассматривал выставленную напоказ порнографию и книги, горшки с заморскими цветами, дорогие сигары, завернутые в серебряную бумагу, и изящные изделия из кожи, привлекающие элегантностью. Я наблюдал, как сверкают на мокрых улицах электрические лампочки, отбрасывая отражения, и шлемы церковных башен, укутанные в облачные сумерки.