Рассказы о любви - [122]

Нам повстречался старый человек, плохо одетый, едва державшийся на ногах. Он хотел разойтись с нами, но мы не дали ему этого сделать, мы освободили ему путь сразу с двух сторон, и тогда он медленно обернулся и посмотрел нам вслед.

— Да, смотри, смотри! — сказал я, и блондинка весело засмеялась.

С высоких башен слышался бой часов, удары разносились над городом ясно и четко на холодном зимнем ветру и сливались вдали, высоко в воздухе, в уходящее эхо. По площади проехали дрожки, по брусчатке стучали удары копыт, а колес слышно не было — на них были шины.

Рядом со мной весело и бодро шло прелестное юное создание, музыка ее души захватила и меня, мое сердце стучало в один такт с ее сердцем, мои глаза видели все, что видели ее глаза. Она не знала меня, а я не знал ее имени, но мы оба были беззаботны и молоды, мы были товарищами, мы были как две звезды или два облака, у нас был один путь, мы дышали одним воздухом и чувствовали себя превосходно, не произнося ни слова. Мое сердце было вновь сердцем девятнадцатилетнего юноши и совершенно невредимым.

Мне казалось, мы так и должны идти дальше — без цели и без устали. Мне казалось, мы шли рядом немыслимо долго и этот путь не имел конца. Время словно стерли из памяти, хотя часы на башнях и отсчитывали его.

Но она вдруг неожиданно остановилась, улыбнулась, протянула мне руку и исчезла за дверью дома.

Второй вечер

Полдня я читал до ломоты в глазах, и не знаю, зачем их так напрягаю. Но как-то надо проводить время. Сейчас опять наступил вечер, и пока читаю, что я вчера написал, прошедшее опять распрямляется, бледное и отрешенное, но все же узнаваемое. Я вижу, как дни и ночи, события и мечты, продуманное и прожитое сплелось воедино и нанизалось одно на другое в смысловой последовательности; настоящая жизнь в ее непрерывности и ритме, с собственными интересами и целями, с чудными правами, как нечто само собой разумеющееся — все то, что было полностью утрачено мною с тех самых пор.

Итак, днем после той прекрасной прогулки с незнакомой девушкой я уехал к себе на родину. Я сидел почти один в вагоне и радовался хорошему скоростному поезду и Альпам вдалеке, которые я одно время видел ясно и в их полном блеске. В Кемптене я съел в буфете сосиску и побеседовал с кондуктором, для которого купил сигару. Позднее погода испортилась, и Боденское озеро я видел в тумане серым и огромным, как море, и покрытым снежной крупой.

Дома, в той самой комнате, где я сейчас сижу, я разжег огонь в печи и с усердием взялся за работу. Без меня пришли письма и пакеты с книгами, прибавив мне работы. А один раз в неделю я ездил в городок на другой берег, делал там покупки, выпивал бокал вина и играл партию в бильярд.

При этом я заметил, что та радостная бодрость и удовлетворенность жизненных желаний, с которыми я совсем недавно бродил по Мюнхену, грозила склониться к исчезновению, пытаясь ускользнуть через какую-то маленькую и глупенькую щелочку, так что я медленно сползал в менее светлое, мечтательное настроение. Вначале я думал, это просто накапливается небольшое недомогание, поэтому я поехал в город и сходил в парилку, но мне это не помогло. Вскоре я понял, что этот недуг сидит у меня в печенках и крови. Потому что я начал против воли или, вернее, без всякого участия воли весь день, в каждый час, с упрямой настойчивостью думать о Мюнхене, словно я потерял в этом приятном городе что-то важное. И постепенно это важное стало принимать в моем мозгу осознанный образ, и этот образ вырисовывался в милую изящную фигурку девятнадцатилетней блондинки. Я заметил, что ее образ и та благодатная вечерняя прогулка рядом с ней не стала моим тихим воспоминанием, а частью меня самого, той частью, которая теперь болела и заставляла страдать.

Так продолжалось до весны, пока все не вызрело окончательно, и не стало жечь, и от чего нельзя было избавиться никоим образом. Я понял, что должен увидеть ту милую девушку, прежде чем думать о чем-то другом. Если все было так, то мне нечего был стыдиться мысли сказать моей тихой жизни «в путь!» и бросить свою беспечную судьбу в пучину волн. Если до этого я намеревался идти в одиночестве своим путем как безучастный созерцатель, то теперь серьезная внутренняя потребность диктовала совсем другое.

Поэтому я добросовестно обдумал все самое необходимое и пришел к выводу, что мне можно и позволительно сделать юной девушке предложение, если дело дойдет до этого. Мне было чуть за тридцать, я был здоров, с благонравными задатками и владел таким состоянием, что женщина, если она не слишком избалована, не задумываясь должна доверять мне. В конце марта я снова поехал в Мюнхен, и на сей раз хотел за время долгой езды по железной дороге еще раз все хорошенько обдумать. Я намеревался сначала поближе познакомиться с девушкой, не считая это невозможным делом; возможно, потом мое желание не будет таким сильным и непреодолимым. Может быть, думал я, простое свидание утолит мою тоску по родине и равновесие само собой восстановится в моей душе.

Таковым, во всяком случае, было глупое понятие неопытного. Я хорошо помню, с каким удовольствием и хитростью плел я эти мысли в поездке, радуясь всем сердцем, что скоро увижу Мюнхен и блондинку.