Рассказы о любви - [116]

— Бедные ребята, — сказала Анна Амберг.

Я, однако, отмел ее сострадание, встал на сторону артистов и начал воспевать их свободную бродячую жизнь дружным коллективом в самых выспренных выражениях. Больше всего, заявил я, мне хотелось бы отправиться вместе с ними, ходить на высоте по канату и собирать после представления у публики монеты в тарелку.

— Хотелось бы на это посмотреть. — Она весело засмеялась.

Тогда я снял шляпу, заменившую мне тарелку, изобразил из себя жестами человека, собирающего деньги, и нижайше попросил ее о небольших чаевых в пользу клоуна. Она сунула руку в карман, нерешительно поискала хоть что-нибудь и бросила мне потом один пфенниг в шляпу, я с благодарностью убрал его в карман жилета.

На какое-то время долго подавляемое веселье оглушило меня как дурман, весь день я по-детски дурачился, при этом, возможно, понимание собственного преображения играло определенную роль.

Вечером мы отправились на представление вместе с Фрицем, возбужденным до крайности и жаждавшим развлечения. На Брюэле кишели толпы народа, перемещавшиеся в темноте, дети стояли тихие и блаженные, с широко раскрытыми глазами, озорники мальчишки задирали друг друга и толкались, наступая людям на ноги, бесплатные зрители уже расселись по каштанам, а полицейский даже нацепил на себя шлем. Вокруг арены соорудили ряды кресел, посреди круга стояло похожее на виселицу сооружение о четырех столбах, на которых висели керосиновые лампы. Их зажгли, люди сгрудились вокруг шапито, ряды кресел начали заполняться, над ареной и головами людей плясали красные отсветы горящих факелов, разбрасывающих сажу.

Мы нашли свои места. Раздались звуки шарманки, и на арене появился распорядитель с маленькой черной лошадкой. Выбежал клоун и начал паясничать с распорядителем, отвешивавшим ему бесчисленные оплеухи, что вызывало у публики восторги. Все начиналось с того, что клоун задавал распорядителю нахальный вопрос. Отвесив ему оплеуху, тот отвечал:

— Ты что же, принимаешь меня за верблюда?

Клоун подавал реплику:

— Нет, господин. Я точно знаю разницу между верблюдом и вами.

— Ах ты, шут гороховый. И что это за разница?

— Господин, верблюд может работать восемь дней и не пить ни капли. А вы можете восемь дней пить и ни капли не работать.

Снова оплеухи и снова аплодисменты. Дальше все шло в таком же духе, и я, удивляясь примитивности шуток и наивности благодарных зрителей, смеялся вместе с ними.

Черная лошадка подпрыгивала, садилась на скамейку, считала до двенадцати и притворялась мертвой. Потом появился пудель, он прыгал через обруч, танцевал на задних лапках и демонстрировал военную выправку. И клоун постоянно тоже был тут. А вот появилась и коза, прелестное животное, она, как эквилибрист, вертела на копытцах стул.

Наконец клоуна спросили, он что, больше ничего не умеет, как только путаться у всех под ногами и задавать дурацкие вопросы? Тогда он быстро сбросил шутовской балахон, под которым скрывалось красное трико, и поднялся на канат. Он был очень хорош собой и делал свое дело отлично. Хотя даже и без этого зрелище было великолепным — видеть освещаемую пламенем красную фигуру высоко наверху, на фоне темно-синего ночного неба.

Так как время представления вышло, пантомимы не были исполнены. Да и мы, пробывшие здесь дольше предполагаемого часа, без промедления направились домой.

Во время представления мы постоянно оживленно общались. Я сидел рядом с Анной Амберг, и хотя мы не сказали друг другу ничего, кроме случайных реплик, получилось так, что мне сейчас, по дороге домой, не хватало рядом с собой ее тепла и близости.

Лежа в постели, я долго не мог заснуть, и у меня было достаточно времени подумать над этим. Очень неудобным и постыдным было для меня осознание своей неверности. Как я мог так быстро отказаться от красавицы Хелены Курц? Однако, прибегнув в этот вечер и в последующие дни к некоторой софистике, я все обдумал и навел порядок в душе, успешно разрешив все кажущиеся противоречия.

Еще той же ночью я зажег лампу, нашел в кармане жилета пфенниг, который Анна в шутку дала мне сегодня, и стал с нежностью его разглядывать. На нем была выгравирована дата: «1877», — значит, он был мой ровесник. Я завернул его в белую бумагу, написал сверху начальные буквы А.А. и сегодняшнее число и положил его во внутренний кармашек кошелька как талисман, приносящий счастье.

Половина моих каникул, а, как известно, первая из них всегда длиннее второй, уже давно прошла, да и лето после целой недели сильнейших гроз начало медленно стареть, задумываясь над своим будущим, тогда как я, для которого все на свете было теперь все равно, плыл влюбленным под раздутыми парусами через понемногу уменьшающиеся дни, возлагая на каждый из них радужные надежды, приветствовал в своей веселой заносчивости каждый из них, радовался их сиянию, не задерживал их и давал каждому уйти, не испытывая сожаления.

В этой веселой заносчивости наряду с непонятной беззаботностью молодости была немножко виновата моя дорогая мать. Не говоря ни слова, она дала тем не менее понять, что моя дружба с Анной ей не нравилась. Общение с умной и благовоспитанной девушкой и в самом деле пошло мне на пользу, и мне казалось, что более глубокие и близкие отношения с ней найдут одобрение со стороны матери. Так что это не вызывало у меня никаких беспокойств и не требовало скрытности, и я действительно жил рядом с Анной не иначе, как с любимой сестрой.