Рассказы о дяде Гиляе - [50]

— Кто же это, Владимир Алексеевич, дарит вам?

— Никто, сам покупаю, — ответил он.

— Сами? — удивился я — А зачем? Работы слабые.

— Эх ты, голова садовая! Хорошие-то всякий купит, а ты вот слабые купи.

— Да зачем же? — не унимался я.

— А затем, что так денег дать вашему брату, художнику, нельзя, обидится, а купить этюд — дело другое. И хлеб есть, и дух поднят. Раз покупают, скажет он себе, значит, нравится, значит, умею я работать. Глядишь, больше стал трудиться, повеселел, и впрямь дело пошло лучше. Понял?»

Не говорил дядя Гиляй о своем собрании живописи, да и не рассматривал его как собрание. Это были памятки, сверканье не только красок, даже, быть может, не столько их, сколько драгоценных воспоминаний о том времени, когда был молод, полон сил, когда жизнь, несмотря на ее порой неприятные сюрпризы, катилась и воспринимались легко, весело, когда все радовало и не болели, не давали себя знать старые переломы…

Смотрел на этюды Сергея Малютина, Григория Гугунавы, Василия Бакшеева, Константина Коровина, и вызывали они в памяти многие и многие картины художественной жизни Москвы, собственное участие в ней, наконец, эпизоды встреч, дружбу с теми, кто создавал неповторимый дух и аромат этой особенной художественной жизни.

Передвижные выставки и неизменный их хранитель, душа и заботливый друг Яков Данилович Минченков…

Он радовался радостью посетителей, улыбался каждому, кто пришел в залы, где размещалась Передвижная, был другом этого каждого, проявляя внимание. Сам художник, не завоевавший большого признания, Минченков знал об участниках Передвижных, кажется, больше, чем они сами. Знал историю создания каждой выставки, а часто и работы, с тех пор, как стал сопровождать выставки художников-передвижников по городам России.

Ушли в историю Передвижные выставки, первыми приобщавшие к искусству живописи широкий круг людей. После революции Яков Данилович Минченков жил в Каменске, преподавал там рисование, ходил на этюды и присылал иногда весточки о себе дяде Гиляю. В письмах нередко вспоминал участников Передвижных, да так живо, интересно, что дядя Гиляй посоветовал ему писать воспоминания. И Минченков начал аккуратным, ровным почерком заносить в тонкие ученические тетради все, что сохранила его память, наблюдательность, и присылал в Столешники. С удовольствием по вечерам читал дядя Гиляй дочери и зятю. А Минченкову в Каменск впечатления свои изложил в стихах:

Какие чудные картины

Былых, давно забытых дней

Хранятся в памяти твоей,

Какие люди — исполины

В великой простоте своей…

Там, в мирной комнатке, в тиши,

Пиши о них! Пиши! Пиши!

Трудно жилось Якову Даниловичу в Каменске, порой жаловался он, и отвечал ему тогда дядя Гиляй: «Не скули!»

Работа над воспоминаниями поддерживала Минченкова. Он возвращался мыслями в самые дорогие для него годы жизни, переживал те счастливые минуты, когда заполнялись посетителями залы Передвижной. И снова писал Минченков дяде Гиляю, сопровождая посланный пейзажный этюд: «По твоему завету — Не скули! — хочется бодро выйти на работу… Если твоя оценка моих памяток исходит не только от твоего доброго сердца, а результат и критического к ним отношения, я буду бесконечно счастлив от мысли, что и я вношу маленькую лепту на память о великих людях „в великой простоте своей“».

Все же большая часть общения с миром художников проходила у дяди Гиляя в стенах московского Училища живописи, ваяния и зодчества на Мясницкой. В начале 90-х годов пришел как-то к нему мальчик. Смущаясь и краснея, назвал себя:

— Ваня Федышин.

Мальчик приехал с Севера в Москву к своему дяде Ивану Яковлевичу Жидкову, служащему Казанской железной дороги. Очень хотелось Ване стать художником. Затаенной мечтой было Училище живописи. Но как много надо знать, чтобы поступить туда. Дядя и племянник были земляками Владимира Алексеевича — вологжанами, и Ваня пришел в Столешники.

— Поступишь, Ваня, подготовишься и поступишь, — сказал ему дядя Гиляй, посмотрев его работы.

Не год и не два ушло на подготовку, не раз бывал Владимир Алексеевич у Жидкова, где жил Ваня, смотрел, как идет дело.

Ваня кончил Училище живописи. Из Вологды, там работал учителем рисования, прислал дяде Гиляю письмо, где назвал его «учителем жизни своей», говорил, что помнит его завет «любить человека» и передает этот завет своим учеником…

Со всех концов России тянулись в Училище те, кто хотел посвятить себя живописи. Чуть ли не пешком шли в Москву Федышины разных дарований, возраста. И сколько их прошло через Столешники, скольких устроил дядя Гиляй в Ляпинку[15] — бесплатное общежитие для беднейших студентов университета и Училища живописи.

Ученические выставки любил дядя Гиляй больше всего. «Я люблю ученические выставки, — писал он, — за их свежесть, за юношеские порывы, являющиеся иногда приятными сюрпризами, что не всегда можно найти на больших выставках, где каждое место на стене принадлежит известному художнику, который повторяет свое прошлое „я“ в легком варианте. А здесь между учениками нет-нет да и вынырнет новый порыв творчества, если автор его сумеет вложить свою душу в грамотные формы — результат упорного труда».