Рассказы о дяде Гиляе - [12]

Задонские степи — далекий от волжских впечатлений мир. И здесь, на зимовниках, нелегко складывалась жизнь, она тоже требовала большой физической силы, ловкости, умения. Иной раз, охраняя табун, проводили в седле, не покидая его, по нескольку суток. Особенно тяжело доставалось в бураны. И все же в степи, вдали от городских каменных стен, больше ощущалась свобода. Ярко это переживалось, когда мчался по широким просторам степей на укрощенном неуке, не сдерживая его стремительного бега. Только здесь «во все горло орал песни» (это выражение дяди Гиляя). Петь он никогда не умел, а любил, вот и доставлял себе в степи радость — слышали только ветер, конь да он. На всю жизнь остались степи для Гиляровского символом ничем не стесненного свободного дыхания. «Степи, — писал он, — незабвенное время. Степь заслонила и прошлое, и будущее. Жил текущим днем, беззаботно. Едешь один на коне и радуешься.

Все гладь и гладь.

Не видно края,

Ни кустика, ни деревца…

Кружит орел, крылом сверкая,

И степь, и небо без конца…

И полюбил степь, должно быть, дедовская кровь сказалась. На всю жизнь полюбил…»

— Что ни научится делать человек, все пригодится — говорили в семье дяди Гиляя, говорил и дед, утешая его, когда мальчишкой на хуторе, в Сяме, Володя свалился с лошади, старясь овладеть верховой ездой. По-настоящему в степи научился скакать, укрощать необъезженных лошадей. И пригодилось.

Из степей привела жизненная дорога дядю Гиляя на арену цирка. Стал выступать с номером: «Алексис на неоседланной лошади». Имя иностранное, завлекательное для публики.

Попал на манеж случайно, в скитаниях углубляясь в пространства России, и полюбил цирк. Здесь ежедневно проявлялись человеческая находчивость, воля, собранность, крепкое товарищество и смелость, отчаянная смелость. Привязанность к цирку осталась у дяди Гиляя на всю жизнь. В напряженные, заполненные работой дни всегда находил время заглянуть в цирк. В Московском был своим человеком и часто, тихо открывались двери цирка на Цветном бульваре, чтобы пропустить в зал дядю Гиляя, все же успевшего к выступлению кого-нибудь из друзей. И в начале 1920 года появился новый друг в цирке — клоун Виталий Лазаренко. Удивился он, узнав в разговоре, что Владимир Алексеевич выступал в цирке. Ответил ему дядя Гиляй стихами:

Полсотни лет тому назад

Я был в афишах Алексисом.

Почтен был даже бенефисом,

Сам Николь[Один из знаменитых циркачей — братьев Никитиных] звал меня «Комрад!»,

Тебя чтоб больше огорошить.

Вот дальше летопись моя:

На неоседланную лошадь

Никто не прыгал так, как я.

Набитый мускул, гибкость торса,

Жизнь без раздумий и забот,

И вихрь стремительный парфорса,

И на трапеции полет…

«Жизнь без раздумья и забот». Да, раздумывать, особенно в молодые годы скитаний, было некогда. Не успевал оглянуться, а вокруг, как на сцене, новые декорации, новые действующие лица… «Сцена», «декорации». Часто возникали у дяди Гиляя эти сравнения, но ведь и жизнь прошла если не в театре, то рядом. Общение с театром началось сразу после выступлений в цирке, который привел Гиляровского к встрече с труппой бродячих актеров. Эта случайная встреча произошла между Ростовом и Тамбовом в 1875 году.

Бродячие актеры пешком шли по дорогам, по шпалам перебирались с места на место. Труден был их день. И в холод и в зной тянули они свою лямку на суше. Но не только из-за хлеба. Еще и ради нескольких часов того особого счастья, которое дает театр, ради возможности ощутить себя сидящим в темноте зрительного зала. В ту пору ступивший на театральные подмостки редко изменял им. А ведь и актерам на первых ролях, особенно в провинции, хлеб доставался трудно. Остальные вели полуголодную жизнь, кочуя по городам. Бродячие труппы нередко ночевали под открытым небом, закусив жидкой похлебкой, сваренной на костре, где-нибудь в поле, в стороне от дороги. Многие из них могли устроиться лучше, покинув театр, но не оставляли его. Проводили жизнь в театре. Одни осознанно, другие нет, но эти люди были просветителями. Они совершали героические усилия и несли слово правды, которое часто из их уст скорее доходило, чем из книг. Они и к книге приобщали, вызывали интерес, способность задать вопрос, оглянуться, подумать. Актеры осмеивали пороки, вызывали сочувствие к человеческим страданиям… Сколько возвышенных мыслей рождали произносимые ими монологи! Пусть только на сцене, но зрители получали возможность увидеть прекрасные поступки людей, актеры обращали к ним внимание и слышали в ответ пусть краткую, но искреннюю благодарность за труд, восторженное «спасибо». Ради этих минут забывалось все — и жидкая похлебка, и ботинки, из которых торчали пальцы, — вся неустроенность и тяжесть собственной жизни.

Великая, принимаемая, но непризнанная жертва — жизнь русского провинциального актера. Много раз приходилось слышать дяде Гиляю полупрезрительную реплику:

— Так, актеришка.

Близко знал он тех, кого называли «актеришками», кому негде было ночевать, кто не имел своего дома, кто тяжело добывал кусок хлеба. Но добытым готов был поделиться и делился. Сколько истинного благородства видел дядя Гиляй в тех, кого дарили презрением, и как часто отсутствовало оно у благополучных, почитаемых.