Рассказы о большом мире - [3]

Но я действительно заваливаюсь на спину и автоматически шевелю руками, будто пытаюсь выплыть отсюда – из этой абсолютной бездны, где нет ни верха, ни низа, ни лева, ни права, а есть только испещрённая огоньками звёзд тьма. Я рыбка огромного космоса, у меня ограниченное количество кислорода, он скоро закончится и я умру.

Это могло бы угнетать, если бы я имел хоть один шанс из миллиона на то, что мог бы спастись. Но такого шанса нет. И потому нет метаний. Я просто плыву в невесомости туда, где нет края. Плыву, потихоньку барахтаясь в этой пронизанной со всех сторон светом звёзд темноте, плыву туда, где меня никто ни ждёт.

Кто-то гниёт в земле, кого-то обгладывают гиены, кто-то превращается в вонючий дым, а я просто плыву себе во тьме, маленький живой космический мусор, плыву себе по невнятной траектории, переворачиваюсь, разглядывая в стекло видимую часть огромного мира.

В Петергофе, у фонтана, она протянула мне свою руку, руку с длинными пальцами, каждый ноготь на котором был настоящим произведением искусства и после того, как я коснулся этой прохлады губами, сказала:

- Нет ничего общего между полётом и падением. Когда ты летишь – ты свободен. Когда падаешь – нет. Никакого желания прыгать с парашютом у меня нет. Я летать хочу, а не падать. И вообще, гравитация – оковы.

У неё было обострённое чувство свободы.

А у меня теперь отсутствовало чувство какой бы то ни было гравитации.

Забавно. Я летал во снах, в реальности обнимая её, а теперь полёт мой – явь, а обнять её я не могу. В этом есть какой-то ограниченный кайф. На данный момент я даже не получаю удовольствие от того, что не могу упасть и разбиться. Тут некуда падать – сверху то же, что и снизу, слева и справа... впрочем, да.... тут нет ни верха, ни низа, ни лева, ни права... я просто автоматически считаю верхом то, куда направлена моя голова, а руки по прежнему считаю левой и правой.

Какой огромный мир.

Как много в нём звёзд.

Она стелит на лужайке тёплое одеяло. Шерсть мериносов. Усаживается на него и смотрит на меня, блестя потрясающими своими глазами в свете луны. Ждёт. Я вынимаю из рюкзака складной столик и раскладываю его. Затем достаю три бутылки и коробок спичек. Мне нравилось поджигать “Б-52″ именно спичками, а не зубочистками на манер всей этой братии в ресторанах.

Калуа.

Бейлис.

Куантро.

Чирк... Чирк... Пых!

- Держи трубочку, малышка. Не подведи меня.

Она хохочет, спешно тянет из импровизированного сопла горящий коктейль и пахнет смесью ликёров, когда я своими губами нащупываю её – тёплые, пухлые, сладкие...

Мне осталось жить часа три... Причём последние десять минут могут быть пыткой, если я не закончу всё это раньше. Скосив глаза вбок – наверное он правый? – вижу, что кислорода осталось на 2 ч 53 м.

Ну что ж... Полетаю пока.

Между прочим, корабль, который меня потерял, теперь настолько далеко, что я даже забыл про него.

Ну, а какой смысл думать об упущенных возможностях? Я не успел, они не смогли. Бывает. Одним гуманоидом меньше – тоже мне, трагедия. Люди только и делают, что мрут, как мухи. Просто моя жизнь мне кажется поважнее многих других. Но это нормально – сначала из вагины появляется эгоизм, основанный на инстинкте самосохранения, а потом уже всё остальное – голова там, ноги – у кого как.

Сейчас я есть, а через три часа меня не будет.

Совсем не будет.

Я превращусь в то, что принято считать неживым, хотя, наверное, во мне ещё некоторое время покопошится всяческая жизнь. Маяковский её, помнится, любил.

Кто-то становится гнилью, кто-то землёй, кто-то прахом. А я стану космическим мусором. Буду летать себе среди астероидов и в ус не дуть. И не будет мне ни больно, ни страшно. И не буду я выплакивать глаза, глядя на мёртвую неё. Не буду обнимая холодное тело шептать, что так нельзя – я должен был умереть раньше, мы же договаривались... Морщинки в уголках глаз, родная моя девочка... Моя малышка. Семьдесят два года – разве это возраст? Доживи до моих седин, крашеная брюнетка, а потом говори...

Я даже как-то устал кружиться. Красиво, конечно, но устал. Если представить, что я не умру менее, чем через три часа, то должно быть я всё же скоро загнусь со скуки. Но перед тем сойду с ума.

Какой ужас эта фиксация. Даже если это чистый кайф. Даже если кругом красота. Даже если поначалу всё распрекрасно просто. Это ужас. Проходит время – а человеческой биологии плевать на то, есть оно в действительности или нет – и всё становится постылым. Не сразу.

АХ-РЕ-НЕТЬ.

Вау, класс.

Офигенно всё-таки.

Блин, как же красиво!

Здесь красиво.

Да, вполне миленько.

Симпатично, согласен.

Я бы сменил обстановку.

Наскучило, честно.

Да раздражает уже.

Аааааа! Бесит!

Какой кошмар, я могу избавиться от этого дерьма или этот ваш грёбаный рай – действительно бесконечен?!

Не надо мне Эдемов ваших! Я не могу жрать фрукты тысячи тысяч тысяч лет, даже если это всего лишь метафора!

Это не жизнь после смерти.

Это работа в офисе.

Тик-так, я на рабочем месте, тик-так, я изучаю почту, тик-так, я что-то тараторю в трубку, тик-так, сколько там осталось до обеда?

Бесконечность – это страшно, если наполнять её человеческими представлениями о жизни.