Рассказы - [18]

— Я Ваня, Иван, — скромно признался Герман.

— От те на, и я тоже! — восхитился пассажир, на этот раз не задерживаясь с ответом. Потом всё-таки помолчал и добавил, — Иван Андреич.

Герман сам любил придумывать совпадения для своих героев, однако совпадениям настоящим, непридуманным — не очень-то доверял.

Он, конечно, смотрел на дорогу перед собой, но и не мог не коситься: капнет или не капнет себе пассажир коньяку?

— И фамилия у меня Крылов. Меня в честь баснописца назвали, — пояснил для чего-то мужчина.

Капнул. Не то что капнул, а ливанул как следует, — это наш герой мысленно запотирал ладони. Хорошо.

А сам взял левой рукой крышку-стаканчик с пахучим терракотовым чаем и демонстративным жестом потащил ко рту. Приложил к губам, погрузился в запах и громко сглотнул слюну.

— Вы сами-то стихи не пишете? — решил он вывести беседу к обсуждению интересов, — или там басни?

— М! — блаженно причмокнул Иван Андреич, уважительно приподнимая крышку со своим чаем, — так гораздо вкуснее.

— Чай замечательный, правда, — с опозданием сделал реверанс и Герман.

— Нет, стихов не пишу. Я обычный инженер. Хотя когда-то в молодости играл в любительском театре, мечтал быть актёром, — признался пассажир.

— Здорово, — охватил его Герман лучезарным взглядом и улыбкой, быстро соображая, что он может рассказать о театре.

Бородатый и седоватый, с двумя морщинами-складками вдоль щёк и с побелевшими, пересохшими от ветра губами — симпатичный, но тут, пожалуй, надо осторожно. Не так-то он прост, этот инженер-актёр. А почему у него такие сухие губы, если он… — потянулась откуда-то паутинка сомнения, но тут к параллельному пути в голове Германа подкатил грузовой состав с рассказами о театре, и пришлось продолжать:

— Я тоже одно время увлекался. Не театром вообще, а балетом. Была у меня одна знакомая девушка, балерина. Если можно так выразиться, я был с длинноногой балериной на короткой ноге.

Уже не удивляющая пауза — и только после этого реакция пассажира на шутку:

— Очаровательный каламбур, ну вы, Иван, честное слово, — и пассажир закашлялся долгим смехом, расплёскивая из крышки чай себе на колени и на рюкзак.

— И дедушка мой был балетоман, — ставя свою крышку рядом с ручником, продолжал Герман. — Мама рассказывала, что если она брала ему билет дальше пятого ряда партера, он сильно ругался. Мол, я что, снайпер, издалека что-то в бинокль разглядывать? Ножки, ножки в балете самое главное! — и он снова настойчиво сунул тёзке баснописца флягу с коньяком.

— А у меня и шоколадка есть, — вдруг спохватился тот. — И бутерброды. Вы не проголодались, Иван?

— Нет, нет, спасибо, — почему-то отказался Герман, хотя, по правде сказать, он бы сейчас и поел.

Ладно, надо сначала тут разобраться. Можно свернуть, конечно, можно к Сашке-леснику, но… Сначала пусть выпьет.

— За балет, за искусство, — приподнял свой импровизированный стакан с добавкой Иван Андреич, и опять Герман не понял — глотнул он или не глотнул.

— А почему театр? — через минуту пустился в праздные рассуждения пассажир, и это говорило о том, что он всё-таки хмелеет. — Мне ещё в юности пришла в голову идея о том, что все люди не настоящие. То есть не те, какими кажутся. С каждым человеком, с которым я общаюсь, я разный. С отцом или с матерью — один, с другом — другой, с продавцом в ларьке — третий. С тобой, вот, например, четвёртый и так далее. То есть я каждый раз где-то у себя в голове переключаю такой маленький тумблер, сам того даже не замечая. И становлюсь другим человеком, то есть веду себя по-другому, играю какую-то роль. Настоящим я могу быть только в одиночестве, да и то с возрастом маски наслаиваются друг на друга, прирастают к лицу, и ты забываешь себя настоящего. Только никто об этом не говорит, а я это понял и…

Оратор снова закашлялся.

— Красиво говорите, Иван Андреич, — усмехнулся Герман. А сам подумал: конечно, он уже начал мне тыкать, и кажется, язык у него заплетается, но что-то тут не так, подожду.

Желаете пустых философских бесед? Что ж, он тоже умеет лить воду, извольте. Герман сам отвинтил пробочку и в третий раз протянул флягу пассажиру:

— А я вот что в последнее время думаю — это насчёт возраста. — Мне кажется, что люди вокруг меня — все, и родные, и знакомые, и посторонние — постепенно, но неуклонно глупеют. У вас не бывает такого ощущения, Иван Андреич? Вряд ли это происходит на самом деле, так значит, может, умнею я сам? Может, так выражается моё личное взросление и мудрение? Как вы считаете?

— Сколько ж вам лет, юный мой друг? — переспросил Крылов, и Герман с холодком почувствовал в его интонации не пьяное панибратство, а всего лишь насмешку.

— Тридцать два, — буркнул он, забывая, что надо ещё пока улыбаться.

— Тридцать два, тридцать два, — стал повторять пассажир, барабаня пальцами по фляге Германа. — Тридцать два.

Они миновали очередной населённый пункт молча, каждый задумавшись о своём. Довольно прилично стемнело. Ситуация не то чтобы выходила из-под контроля, но Герман никак не мог понять, в какую сторону теперь ехать и разговаривать.

— А вот послушай, что я тебе расскажу, — вдруг снова бодро включился его пассажир. — Ты уж извини, что я с тобой на ты. Я вот в своё время учился в военном училище в Ленинграде. Сам понимаешь, неважно в каком, в общем, был я курсантом. Поехал я в отпуск на родину — тоже сам понимаешь, неважно куда. Денег на билет в нормальном поезде у меня не было, или я экономил их на что-то другое, не помню. А пригородные электрички для курсантов бесплатны. Я и ездил тогда на перекладных, кажется, это называлось тогда «на собаках».