Рассказы - [7]

Он вошёл в кафетерий, взял травяного чая и сел за столик. С каждой минутой его ненависть возрастала, и вот он уже воображал себя палачом, приводящим в исполнение смертный приговор. Никакого красного капюшона, лишь простая пилотка, чтобы злодей видел лицо и глаза: чёрные, твёрдые, полные справедливости. Выстрел! Выстрел! Выстрел! В этот момент позвонили сержанты.

— Кто она? Нашли? — комиссар промакнул пальцами уголки глаз.

— Технолог со швейной фабрики, — чётко отрапортовали они.

Отпечатки на ноже тоже были опознаны: инженер сорока лет, ранее не привлекался, адрес, телефон. Комиссар вскочил, стул со скрежетом упал, буфетчица вздрогнула. Он бежал к машине, на ходу отдавая приказы в трубку. Газу, газу! Он с рёвом летел по проспекту, и всюду его ждал зелёный. Это было близко: два поворота вглубь узких улиц, сумрачная пятиэтажка в зарослях осин и боярышника.

Сержанты уже ждали: почёсывали под жёсткими бронежилетами, притопывали чёрными берцами. Он махнул рукой, и они рысью вбежали в парадное, спугнув кошку. Квартира номер четыре, дверь в коричневом дерматине. Протяжный звонок — отрывок из Моцарта. Стук сердца, ясность сознания и готовность к правосудию. Инженер открыл сразу: небритый, невзрачный, в вязаном свитере. Глаза в глаза.

— Ты зарезал? — спросил комиссар прямо.

— Не отрицаю, но прошу выслушать, — произнёс инженер кротко.

Они прошли в квартиру и расселись: комиссар в кресло, инженер на кровать, сержанты на табуреты. Инженер тут же встал, шагнул к шкафу и раздвинул дверцы. Сержанты дёрнулись к пулемётам, но комиссар поднял палец: подождём, что он покажет. Инженер доставал и раскладывал на кровати бельё: трусы, майки, футболки. Всё было чистое, выстиранное, кое-что даже определённо ненадёванное.

— Видите эту одежду, товарищи милиционеры? Что скажете? Лично я скажу лишь одно: это гнусная насмешка, низменное издевательство! Ненавижу! Что? Почему? Вы серьёзно спрашиваете — почему? Потому что внутрь каждых трусов, каждой фуфайки вшита предательская этикетка! Она щекочет, она колется, она жжётся и сводит с ума! От неё невозможно избавиться! Эту скользкую мерзость нельзя обрезать — она станет зудеть ещё пуще, её нельзя выпороть — она прошита тройным стежком! Иные говорят: отечественный мол производитель, тёмный, кондовый. Врут, товарищи милиционеры! Извольте наблюдать: известнейшая шведская марка, куплено в Италии. Всё то же, видите? Остаётся только носить трусы навыворот — но какое унижение! Годы унижений, друзья! И кто ответит за это? Кто повинен в наших мучениях? Кто? Да, я зарезал. Но должен же кто-то отмстить? Стоит же зуд миллионов хотя бы одной гадкой тётки?

Выговорившись, инженер умолк. Он был бледен. Сержанты сочувственно качали шлемами, за стеной еле слышно бубнили новости. Наконец комиссар пожевал и вздохнул: этот человек прав, поделом гадюке. Он поднялся и пошёл, сержанты потянулись следом. У подъезда они попрощались и пожали друг другу руки. Комиссар закурил, а сержанты направились к парковке, по пути швырнув нож с отпечатками в мусорный бак.

2013 г.

Тимофей Ильич

Трамвай ходил раз в полчаса. Я приближался к остановке не спеша, разглядывая всё вокруг: неровные сугробы, кривые стволы, галок с крепкими клювами. Поднявшись по ступенькам, я отвернулся от дороги и смотрел назад. Шли люди: парень с длинными волосами, крупный мужчина с сигаретой, тонконогая девушка в шубке, старик в шапке-пирожке, в чёрном пальто. Перед ступеньками старик остановился, ухватился за перила, снял ботинок и перевернул его, вытрясая камушек. Он двигался неловко, скованно — и, вдруг потеряв равновесие, оперся ногою в сером шерстяном носке на снег. Но вторая нога скользнула, подкосилась, и он, выронив ботинок, вцепился в перила обеими руками. Я сбежал вниз, помочь, подхватил старика под мышки, уравновесил, поднял ботинок и поднёс ему.

— Камушек, — продребезжал старик, улыбаясь, — камушек попал.

Я потряс ботинком, и мы наблюдали, как белый камушек вылетел и поскакал по льду. Такими камушками дворники посыпают дорожки, чтобы не было скользко. Я поставил ботинок рядом с шерстяным носком, и старик нагнулся к нему, но не мог дотянуться — то ли поясница, то ли слишком туго укутался. Присев на корточки, я приподнял его ногу, стряхнул снег с носка, натянул ботинок — он сел очень плотно — и застегнул нагуталиненную молнию. Распрямился, и мы оказались лицом к лицу. Морщинистое, пористое, с большим носом, с седыми волосками из ноздрей, с маленькими бледными глазами. Из его рта шёл слабый пар с лёгким запахом лекарств.

— Пойдёмте ко мне, — пригласил я. — Выпьем чаю с молоком. Я здесь недалеко.

Я взял его под негибкий локоть, и он доверился мне, привалился. Мы шли медленно, в осторожном старческом темпе. Его звали Тимофей Ильич. Чтобы мы могли разминуться с прохожими, мне приходилось ступать в сугробы на обочине дорожки, и я набрал полные сапоги снега. Тимофей Ильич показал варежкой на свой дом — белая девятиэтажка виднелась за тополями. В подъезде я пропустил его вперёд, но он стал, заняв весь тамбур, и сказал, что ничего не видит, хотя было уже довольно светло. Посмеиваясь, мы разминулись, бочком, впритирку, и я включил свет. Тимофей Ильич подолгу отдыхал на каждой площадке и, сдвинув шапку-пирожок на затылок, промакал лоб платочком.