Рассказы - [15]

— Зачем проклинаешь, мама! Ведь я сам решил поставить мост! Я сам ее отдал, сам между камней уложил…

— Большой грех ты совершил, сынок!

Посветлели глаза мастера.

— Помнишь, когда мост достраивали? В воскресенье. Какое веселье было, какая радость! Из девяти сел народ съехался праздновать открытие Росенского моста. И детей привезли целую стаю — пускай посмотрят. Двое чабанов на волынках играли, — те, что на лето с гор пришли в Железный лог. Помнишь ты их? Черноглазый еще сватал за себя нашу Куну, а ты не соглашалась, не хотела отдавать ее в такую даль, к чужим людям. На полянке кипело варево в казанах — девять яловиц зарезали сельчане. Лежит вокруг Черкювское поле и тоже радуется. Ласточки пляшут над лугами. Ждет поле, чтобы пришли пахари, вонзили в него старые грушевые сохи и с кличем повели борозды, чтобы бабы засучили рукава, заиграли серпами. Старики обходили мост, постукивали палками, щупали холодный камень, говорили:

— Чудо сотворили руки Манола!

Что за чудо я сотворил, про то я один знал.

Всем было весело. Все пили из глиняных мисок, из расписных баклажек. А я молчал и пить не мог. Смотрел на веселую толпу. И когда волынки заиграли рученицу, вскочил тут и стар и млад, взялись за руки. Закружилось бешеное хоро. Кто-то крикнул:

— Эй, да вы забыли! Где же мастер, пускай и он с нами встанет!

Но не успели отплясать первую рученицу — умолкли волынщики. Дрогнули люди, притихли. Расступились. Обернулся я, мама, и вижу: покойника несут.

Ты знаешь, кто это был.

Проводил я тело до кладбища, бросил на могилу горсть земли — пусть Милке пухом будет, — а когда вернулся, опять пошел в круг. До полуночи плясали.

Мы и костры развели, чтобы светло было. Как черные огни горели глаза девушек. А я весь горел от муки и от бешенства. Думал: забуду ее. Пьян был, что с пьяного возьмешь.

Ночью, к первым петухам, все разошлись по домам. Все устали до смерти. Я никуда не пошел. Сел на камень и сижу. Одолели меня тяжкие мысли. О чем думал — не знаю. И тут вдруг слышу — зовет кто-то из темноты:

— Ма-но-о-ол!

А может, и показалось; может, никто и не звал меня. Встал я и пошел прямо на голос в темноте. Месяц заливал нивы желтой водой. Сколько я так шел — не помню. И вижу: напротив, на кургане, стоит голая женщина, волосы распущены до пят.

Она сбоку подошла, хлеба помяла. Откуда? Никто не слыхал, не видал. Вся равнина как шалая от песни цикад, от звездного огня. Может, и я был шалый. Иду к ней, глаз с нее не спускаю. Она меня ждет. И опять слышу:

— Мано-о-о-ол!

Где-то жалобно затявкали собаки. Я думаю: они на месяц смотрят и сами не знают, чего лают. Не знают! Остановился я и задрожал. Задрожали и заволновались хлеба. Кто это? Где я видел ее? Ох, какие темные глаза… Когда я в них смотрел, почему они мне такие родные? Ласково погладили они меня, и женщина пошла ко мне. Белая, красивая. Никогда я голой женщины не видел. Вьются, шелестят ее волосы. Жгут меня ее глаза. В тот же миг потемнели нивы, и она протянула ко мне голые руки:

— Давно я тебя жду!

И как заговорила, тут я и узнал: Милка!

Крикнул я. Нет, не крикнул, страшно мне стало. Бросился я бегом через хлеба, а она за мной:

— Куда ты, Манол? Ведь мы с тобой сегодня обручились. Не видел, сколько людей собралось на нашу свадьбу? Со всех сел приехали. Нас поздравляли! Кончилась наша свадьба!

И я услышал ее хохот — помнишь Милку, деда Нойо дочку?

Упал я.

Чувствую — душат меня ее мягкие волосы…

Глиняная лампада дрогнула и погасла. Месяц спрятался за вишню. Старая мать гладила лоб больного и тихо плакала. Котенок гонялся за тенями на белой улице. А где-то далеко ходил по полю неведомый гонец с облаков и спрашивал хлеба, не хотят ли они водицы. А колосья ему отвечали.

— Мама, прошу тебя, когда пойдешь в субботу на кладбище, зайди к ней на могилу. Поздно, когда все уже разойдутся. И скажи ей вот что, уже три года течет Росица под мостом, моет его камни, неужто она еще не отмыла моего греха? Спроси ее, мама, она скажет, есть ли мне прощенье.

СВАДЬБА МОМЧИЛА

Крики гостей во дворе стали затихать. Ночь одолевала веселье. Топур-паша, заложник на свадьбе, устал плясать, и горло у него пересохло от кукареканья. Он швырнул в угол обреченного петуха, увешанного бусами из жареной кукурузы и красного перца, намазанного бронзовым лаком. Одурелая птица упала, растопырила крылья, попыталась шевельнуть ими, но сил у нее уже не было, и так и осталась сидеть с расставленными крыльями. Топур-паша подсел к попу Димитру и начал пальцами водить по его мокрой от вина бороде. Поп оскорбился и хватил его по руке. Ребятишки, уткнувшись в материнские подолы, давным-давно спали сладким сном, не обращая внимания на крики свадебщиков.

Старые сваты — Кольо-гайдук, отец Бойки, и Арабин, отец Момчила, вели бессвязный разговор о кладе, зарытом в крепости Калепатека. Три кувшина золота и драгоценных камней, сокровище царя Ивана Шишмана, спрятаны под древним дубом. Лежат, ждут в глубокой пещерке, выложенной камнем. Кольо-гайдук считал этот клад своим, будто царь Иван Шишман был ему прадедом, и никому не давал близко подойти к развалинам древней крепости, потыкать киркой в каменную кладку.