Рассказы из далекого прошлого - [34]

Одушевленные рѣчью пылкаго юноши, товарищи вынесли его на рукахъ изъ университетскаго зданія. Спустя два дня послѣ этого происшествія, Мерзляковскій былъ увезенъ изъ Москвы подъ жандармскимъ конвоемъ и очутился въ Петропавловской крѣпости. Старушка мать такъ была поражена судьбой своего сына, что забыла и свою болѣзнь, и неустанныя заботы о себѣ. Ею всецѣло овладѣло чувство матери. Спасеніе Юрія сдѣлалось единственною нитью ея жизни, единственнымъ ея помысломъ. Она ходила по комнатамъ и шептала дорогое ей имя; она приходила въ спальню дочери и умоляла ее ѣздить, хлопотать, тревожить высокопоставленныхъ лицъ. Элли, обожая свою мать и любя брата, сама была глубоко огорчена обрушившимся на семью несчастіемъ и схватилась, прежде всего, за Костоломова.

— Онъ имѣетъ обширныя связи, шептала она, и поможетъ намъ.

Къ Николаю Ѳеофилактовичу была послана записка. Онъ не замедлилъ пріѣхать къ Эдельманамъ.

Элли сидѣла въ своемъ будуарѣ, совершенно разстроенная, когда ей доложили о пріѣздѣ гостя. Онъ былъ немедленно принятъ.

Вольнодумный Акакій, только что оставившій свой департаментъ, вошелъ со звѣздой на фракѣ въ будуаръ и остановился. Передъ нимъ стояла не беззаботная рѣзвушка Элли, а прелестная молодая женщина въ роскошномъ пеньюарѣ, съ широкими рукавами, открывавшими снѣжной бѣлизны изящныя ручки.

— О, царица! воскликнулъ шаловливо Костоломовъ, я ослѣпленъ! Увлеченъ! Побѣжденъ!

Онъ хотѣлъ поцѣловать протянутую руку, но Елена Борисовна быстро ее отдернула и проговорила:

— Оставьте неумѣстныя нѣжности. Не до нихъ мнѣ! У насъ большое горе. Нашъ Юрій въ крѣпости.

Она передала все, что знала объ арестѣ брата. Николай Ѳеофилактовичъ, къ удивленію хозяйки дома, слушалъ ее равнодушно. Его глаза упорно смотрѣли то на красный башмачокъ Элли, покоившійся на атласной скамейкѣ, то на ея шейку, избавленную отъ всякихъ украшеній. Костоломовъ, какъ старый котъ, не выдерживалъ соблазна и лепеталъ:

— Дайте поцѣловать вашу ручку, и я дамъ вамъ совѣтъ.

И, не дожидаясь отвѣта, Акакій овладѣлъ ручками молодой Эдельманъ и принялся ихъ цѣловать. Онъ такъ увлекся этимъ легкимъ, но пріятнымъ занятіемъ, что даже опустился на колѣни, и все повторялъ:

— О, моя богиня! Что за блаженство васъ любить!

Элли не выдержала и вскочила съ отоманки.

— Какъ вамъ не стыдно! — воскликнула она, говорить пошлости! Развѣ я пригласила васъ сюда для того, чтобы слушать ваши страстныя признанія? Забудьте о прошлой Элли! Передъ вами госпожа фонъ-Эдельманъ!

Николай Ѳеофилактовичъ, какъ школьникъ, пойманный въ шалости, поднялся съ ковра и, пожавъ плечами, произнесъ:

— Боже мой! Какія вы строгія! Ну, хорошо, хорошо! Досказывайте, и я сейчасъ же умчусь, куда надобно, для спасенія Юрія.

Выслушавъ уже со вниманіемъ объясненія Элли, Костоломовъ сказалъ:

— Успокойте вашу маму. Вечеромъ я надѣюсь привезти ей утѣшительныя извѣстія.

IV.

Въ Петербургѣ въ то время былъ военнымъ генералъ-губернаторомъ свѣтлѣйшій князь Александръ Аркадьевичъ Суворовъ-Рымникскій. Онъ смѣнилъ генералъ-адъютанта Игнатьева и отличался въ своихъ административныхъ дѣйствіяхъ большою мягкостью. Кто не помнитъ изъ столичныхъ старожиловъ покойнаго князя? Его величавая, высокая фигура, съ николаевскими усами, внушала просителю бодрость и надежду на исполненіе своихъ жалобъ. Суворовъ жилъ въ небольшомъ собственномъ домѣ въ одинъ этажъ съ мезониномъ, на Большой Морской, почти наискосокъ квартиры министра Государственныхъ Имуществъ. Самымъ приближеннымъ лицомъ къ князю былъ полковникъ Алексѣй Егоровичъ Ивановъ, человѣкъ среднихъ лѣтъ, бѣлокурый, тихій, добрый, честный и благородный. У него, кажется, не имѣлось личныхъ интересовъ. Вся его душа была въ князѣ и въ точномъ исполненіи его порученій. Помѣщался Алексѣй Егоровичъ во дворѣ, въ маленькомъ флигелькѣ, примыкавшемъ къ княжескому жилищу. Здѣсь онъ принималъ своихъ хорошихъ знакомыхъ, а другія лица его находили въ назначенные часы въ генералъ-губернаторской канцеляріи, находившейся рядомъ съ нынѣшнею Адмиралтейскою частью. Правителемъ канцеляріи князя былъ И. Я. Ч―нъ, не вылѣзавшій изъ фрака со звѣздой. Что онъ былъ за человѣкъ, нѣсколько объяснитъ намъ сцена, происшедшая однажды въ офиціальной пріемной залѣ князя Суворова.

Къ военному генералъ-губернатору обратилась пожилая дама съ какою-то бумагой. Князь пробѣжалъ эту бумагу и передалъ ее своему правителю канцеляріи со словами:

— Немедленно удовлетворить просительницу!

Тогда дама громко заявила:

— Ваша свѣтлость, моя бумага составляетъ жалобу на г. Ч―на. Я обвиняю его во взяточничествѣ.

Удивленный Суворовъ обратился въ сторону приближеннаго чиновника и предобродушно его спросилъ:

— Ч―нъ! Правда, что ты берешь взятки?

И, не получивъ отвѣта на свой вопросъ, князь, смѣясь, замѣтилъ:

— Вы видите, сударыня, онъ не подтверждаетъ вашего обвиненія.

Суворова, какъ извѣстно, сильно порицалъ Юрій Самаринъ за униженіе русскаго дѣла въ Прибалтійскихъ губерніяхъ и за потворство въ нихъ нѣмцамъ. Можетъ-быть, Самаринъ былъ и правъ въ своихъ сужденіяхъ, но самая личность князя, мнѣ кажется, стоитъ внѣ всякихъ упрековъ. Онъ былъ рыцарь, не знавшій никакихъ кривдъ, сознававшійся передъ царемъ въ своихъ ошибкахъ, высказывавшій во всеуслышаніе свои порицанія заблужденіямъ другихъ, иногда очень высокопоставленныхъ лицъ. Такъ, князь враждебно относился къ М. Н. Муравьеву, виленскому диктатору; Муравьевъ платилъ Суворову равною ненавистью. Получивъ отъ послѣдняго, какъ-то, въ Вильнѣ телеграмму съ запросомъ: «За что арестованъ такой-то полякъ?»