Рассказы-исследования - [35]

Вспомним реплики Тригорина, обращение к Нине Заречной, подарившей ему медальон, и в нем те же слова, что на брелоке Авиловой:

«Тригорин. Как грациозно! Какой прелестный подарок. (Целует медальон.)»;

«Тригорин (в раздумье). Отчего в этом призыве чистой души послышалась мне печаль и мое сердце так болезненно сжалось?»;

«Тригорин. Такой любви я не испытал еще…»;

«Тригорин. Остановитесь в „Славянском базаре“… Дайте мне тотчас же знать…»

Запоминая указанную в пьесе страницу и строчку, скрывшую шутливую реплику, взятую Чеховым из ее книжки, она упустила многое.

«Я ловила каждое слово, кто бы из действующих лиц его ни говорил, я была напряженно внимательна, но пьеса для меня пропадала…» – напишет она потом в своих воспоминаниях.

И все же – и это тем удивительней, после такого признания, – пьеса не пропала для нее. Достаточно прочесть короткую, но необычайно яркую рецензию Авиловой на премьеру «Чайки» в Александринском театре, скромно названную «Письмо в редакцию», – она появилась в «Петербургской газете» через два дня после скандального провала, 20 октября 1896 года:

«…Говорят, что „Чайка“ не пьеса. В таком случае посмотрите на сцене „не пьесу“! Пьес так много… Я не знаю, как сделал Чехов: пришли на сцену люди, и так как эти люди давно жили до бенефиса г-жи Левкеевой и будут жить после бенефиса, то пришли они со своими радостями и страданиями, которые дала им жизнь, и стали жить перед публикой… Публика любит силу, любит, чтобы перед ней боролись. Тригорин мало боролся. Он не плакал и не бил себя кулаком в грудь. Вы спросите: почему же он этого не делал? Я не знаю почему. Я думаю, что он забыл о том, что на один этот вечер перенесся на подмостки. Он просто жил, как жили все кругом, не заботясь о том, что на них смотрят гг. рецензенты…»

Какая острая, современная – с сегодняшней точки зрения – оценка! Не только пьесы «Чайка» – всей новой чеховской драматургии. Так она писала, почти единственная в те первые дни, противоборствуя улюлюканью публики и «господ рецензентов».

И – в той же рецензии о самой Чайке:

«Она пришла вся беленькая, тоненькая, и принесла открытое сердечко, в котором еще не было ничего… и с такой верой и пылкостью молодости отдала Тригорину медальон вместе со своим сердцем и жизнью, которая, казалось ей, уже не имела смысла без него. И он все взял. Любил ли он свою Чайку? Любил, может быть. Но бедная Чайка внесла с собой беспокойство и новое страдание, и тогда он выгнал ее из своей жизни… Отчего она не утопилась?..

Публика полюбила бы ее, пожалела бы об ней и похлопала бы автору. Но автор знал, что он не выдумал образ своей Чайки, и он не посмел заставить ее кричать и топиться, как топятся и кричат все героини…»

Это менее чем за полгода до их встречи в Москве, в которую вторглась жестоко его болезнь. В «Переполненной чаше» я пишу:

«Свой девятый вал они пережили в Остроумовской клинике. Ограниченное время, боязнь за его жизнь и его слабость освободили от всего, позволили обо всем забыть…»

Оказалось, диалог продолжился. Напомню о нем вкратце.

Осенью 1897 года Лидия Алексеевна послала Чехову вырезки газет со своими рассказами. Среди них «Забытые письма», рассказ, о котором Авилова пишет в своих воспоминаниях:

«Зачем после свидания в клинике, когда он был „слаб и не владел собой“, – а мне уже нельзя было не увериться, что он любит меня, – зачем мне надо было послать „Забытые письма“, полные страсти, любви и тоски?

Разве он мог не понять, что это к нему взывали все эти чувства?»

Чехов в ту пору был в Ницце, ее рассказы ему переслали туда.

Он все понял. Услышал. Он выделил «Забытые письма» из присланного ею.

«Ах, Лидия Алексеевна, с каким удовольствием я прочел Ваши „Забытые письма“. Это хорошая, изящная, умная вещь… в ней пропасть искусства и таланта… Я говорю про тон, искреннее, почти страстное чувство».

В рассказе Авиловой женщина пишет любимому человеку, с которым была близка при жизни мужа. Теперь муж умер, и она пишет любимому и ждет его с каждым пароходом, но – напрасно.

В записной книжке в том же ноябре 1897 года Чехов записывает сюжет: богатый чиновник, носивший портрет губернаторши четырнадцать лет, отказывается помочь ей, когда она овдовела, болеет…

Но отшутиться не удается. И тогда же, в ноябре, но чуть позже, возникает запись об уважении к тайне. Потом, два года спустя, в «Даме с собачкой» Чехов разовьет и уточнит свою мысль о явном и тайном в человеческой жизни.

«И по какому-то странному стечению обстоятельств, быть может случайному, все, что было для него важно, интересно, необходимо, в чем он был искренен и не обманывал себя, что составляло зерно его жизни, происходило тайно от других…»

Так размышляет в рассказе Гуров. Но это два года спустя. Ключ же к этим размышлениям возник в ноябре 1897-го.

Рассказ о чиновнике и губернаторше никогда не был написан.

В «Забытых письмах», усомнившись в любимом, героиня спрашивает:

«Я не могу припомнить, говорил ли ты мне когда-нибудь, что любишь меня? Мне так бы хотелось припомнить именно эту простую фразу… Ты говорил, что любовь все очищает и упрощает… Любовь…»

Чехов отвечает Авиловой в рассказе «О любви»: