Рассказы-исследования - [27]

«Поработать для Чехова – какое счастье!..»

А тут – отказала.

Прощаясь,

«он вдруг обернулся и взглянул на меня строго, холодно, почти сердито.

– Даже если заболеете, не приеду, – сказал он. – Я хороший врач, но я потребовал бы очень дорого. Вам не по средствам. Значит, не увидимся».

Это была их последняя встреча. И его последняя просьба к ней.

Как же окончился тот день их последней встречи? День, когда, расставшись с ней навсегда, он смотрел «Чайку», которую играли для него одного?

Она пишет, вспоминая свои мысли в тот вечер:

«Кончилось ли теперь представление „Чайки“?

Вероятно, кончилось. Вероятно, после представления ужинают. Станиславский, Немирович, исполнители. Красивые, изящные артистки… Антон Павлович доволен, счастлив, он уже, конечно, забыл, что рассердился на меня за мой отказ остаться».

А вот как вспоминает о том же вечере Книппер:

«По окончании четвертого акта, ожидая после зимнего успеха похвал автора, мы вдруг видим: Чехов, мягкий, деликатный Чехов, идет на сцену с часами в руках, бледный, серьезный, и очень решительно говорит, что все очень хорошо, но „пьесу мою я прошу кончать третьим актом, четвертый акт не позволю играть“. Он был со многим несогласен, главное, с темпом, очень волновался и уверял, что этот акт не из его пьесы. (…) Владимир Иванович и Константин Сергеевич долго успокаивали его… Конечно, впоследствии забылось это впечатление, все поправилось, но всегда вспоминался этот случай, когда так решительно и необычно протестовал Чехов, когда ему было что-то действительно не по душе».

И вот он умер…

Она думала о нем всю ночь – без слез. Старалась привыкнуть к тому, что его нет. Вспоминала его письмо, последнее:

«Главное, будьте веселы…»

«Да, сам он когда-то был очень веселый. Я это помню. А потом гасла, гасла его веселость и грусть постепенно, но настойчиво овладевала его душой. Я знала, почему…»

И она приводит его слова из того же письма:

«Да и стоит ли она, жизнь, которую мы не знаем, тех мучительных размышлений…»

Она думала о нем как о писателе:

«Люди читали, похваливали… но не было таких, которые оглянулись бы на себя и сказали бы себе: „Стыдно? Да, действительно, стыдно так жить!“ И его уже упрекали, что он не идейный писатель, что он не учит, не руководит, не дает идеала. Разве не пропадал даром весь его громадный талант? Разве он не чувствовал этого?»

Авилова дает блестящее, на мой взгляд, определение Антона Павловича Чехова, отличающее его от других:

«Он не давал формы, внешности, костюма. Вот поклонники учения Толстого сейчас же сшили себе „толстовку“, широкие штаны, отказались от мяса, от воинской повинности и поэтому становились толстовцами и чувствовали себя гордо.

Еще раньше девушки стригли волосы, носили косоворотки, не чистили ногтей и назывались нигилистками.

…требования Чехова были иные… надо было иначе чувствовать, иначе думать, чтобы не было „стыдно“. И за это никаких знаков отличия, никакой этикетки…

Очень любили Чехова и замучили…»

И там же:

«Чехов умер, – напомнила я себе. – Умер.

Я приподнялась и облокотилась на подоконник. Уже совсем рассвело, и высоко в небе заалело облачко. И опять всплыло лицо Чехова на подушке.

– Милая, – услыхала его голос. Резкой болью кольнуло в сердце, я невольно вскрикнула, и тогда слезы хлынули из глаз».

В год их последнего свидания – на вокзале – Чехов пишет «Даму с собачкой». Годом раньше написан рассказ «О любви».

Это развитие той же темы. Как бы дилогия.

Если прежде его чувство к Авиловой и самая тема владели им, то теперь он владеет ими – своим чувством и темой.

«Цветы девицы Флоры» кончались этой догадкой:

«Свидания в гостинице, посыльный – „красная шапка“, бегство из театра посредине спектакля. И опять: „Они любили друг друга как очень близкие родные люди…“

И женщина – молодая и не защищенная рассудком, не избежавшая трудной любви, где страдание и счастье так перемешаны, что нельзя понять, где кончается одно и начинается другое.

Это был рассказ о том, чего не было и что могло быть между ними.

Но она должна была быть другой.

И он написал ее – другую.

Лидия Алексеевна Авилова прочитала рассказ и в этой, другой женщине себя не узнала».

«…не защищенная рассудком», – написала я тогда.

Не защищенная любовью к своим детям – написала бы я теперь.

В ее записках приведен разговор с Антоном Павловичем о нравственности. Он есть и в напечатанных ею воспоминаниях, но тут подробней, он словно не отшлифован. И тем интересен:

«Я помню, как я один раз сказала ему, что не родители воспитывают детей, а дети родителей.

– Как я могла бы подойти к своим маленьким, если бы на моей совести было пятно? Мне кажется, это было бы невозможно! И тогда как жить?..

Он задумчиво повторил:

– Как жить?

И, помолчав, добавил:

– У вас врожденная, настоящая нравственность…

Был однажды общий такой разговор. Он спрашивал по какому-то поводу: справедливо ли, что ошибка в выборе мужа или жены должна испортить всю жизнь?

Конечно, я ответила, что совсем несправедливо, нелогично и даже непростительно и возмутительно.

Он очень удивился.

– Вот не ожидал от вас такого ответа! Я предполагал, что вы узки и строги.

Возможно, что вы правы и что для вас мой взгляд и строг и узок. По-моему, нельзя в этом вопросе руководствоваться одним чувством, а всегда надо знать наверное, стоит ли? Взять всю сумму неизбежного несчастья и сумму возможного счастья и решать: стоит ли?»