Рассказы и стихи из журнала «Саквояж СВ» - [28]

Лицо его посерело, он обмяк и тяжело сел на полку.

— В двенадцатом открыли, — еле слышно сказал он Кошмину.

— Корреспонденты? — спросил Кошмин, вскакивая.

— Телевизионщики. Кретины.

— И что, все? С концами?

— Ну а ты как думал? Бывает не все?

— Вот дура! — яростно прошептал Кошмин. — Я по роже ее видал, что дура. Никогда таких брать нельзя.

— Ладно, о покойнице-то, — укоризненно сказал проводник.

Васильев еще не понимал, что покойницей называют симпатичную из «Вестей». До него все доходило, как сквозь вату.

— Нечего тут бабам делать, — повторял Кошмин. — В жизни больше не возьму. Что теперь с начпоездом в Москве сделают, это ужас…

— Ладно, пошли, — сказал проводник. — Оформить надо, убрать там…

Они вышли из купе, Васильев увязался за ними.

— Сиди! — обернулся Кошмин.

— Да ладно, пусть посмотрит. Может, поймет чего, — заступился проводник.

— Ну иди, — пожал плечом инструктор.

Они прошли через салон-вагон перепуганного Майерсона. «Sorry, a little incident», — на безукоризненном английском бросил Кошмин. Майерсон что-то лепетал про оговоренные условия личной безопасности. Пять вагонов, которые предстояло насквозь пройти до двенадцатого, показались Васильеву бесконечно длинным экспрессом. Мельком он взглядывал в окно, за которым тянулись все те же серые деревни; лиловая туча, так и не проливаясь, висела над ними.

В тамбуре двенадцатого вагона уже стояли три других проводника. Они расступились перед Кошминым. Васильев заглянул в коридор.

Половина окон была выбита, дверцы купе проломаны, перегородки смяты, словно в вагоне резвился, насытившись, неумолимый и страшно сильный великан. Крыша вагона слегка выгнулась вверх, словно его надували изнутри. Уцелевшие стекла были залиты кровью, клочья одежды валялись по всему коридору, обглоданная берцовая кость виднелась в ближайшем купе. Странный запах стоял в вагоне, примешиваясь к отвратительному запаху крови, — гнилостный, застарелый: так пахнет в пустой избе, где давным-давно гниют сальные тряпки да хозяйничают мыши.

— Три минуты, — сказал один из проводников. — Три минуты всего.

— Чем же они ее так… купили? — произнес второй, помладше.

— Не узнаешь теперь, — пожал плечами первый. — Не расскажет.

— Иди к себе, — обернулся Кошмин к Васильеву. — Покури пойди, а то лица на тебе нет. Ничего, теперь только Крошино проехать, а потом все нормалдык.

№ 7, июль 2007 года

Выявление

Рыжая ввалилась в купе последней, минуты за две до отхода. Ни «здрасьте», ни «добрый вечер». Морда густо намазанная, широкая, белая, «на щеке бородавка, на лбу другая» — чистый Отрепьев, с той разницей, что щека и бровь проколоты и бородавки железные. Не извинившись, она задела Наташку толстой задницей, забросила на Наташкину верхнюю полку свой рюкзак и плюхнулась к столику. Наташка мельком глянула на очкастого, молча сидевшего напротив, и вместо легкой брезгливости, которую ожидала увидеть на тонком его лице, увидела недвусмысленную радость. Очкастый глядел на рыжую с восторженным удивлением, с каким наблюдают за первыми шагами ребенка или за тропической бабочкой, которую и не чаяли обнаружить в среднерусском березняке.

Рыжая вытащила из ушей наушники и схватилась за мобильный. Наташка знала этот тип: они ни на секунду не могут остаться с собой наедине, напор внутренней пустоты разрывает их, как газы — тысяча извинений — разрывают желудок при метеоризме. Все время надо с кем-то коммуницировать — либо с плеером, из которого несется голимая попса, либо с бутылкой пива, либо вот неизвестно с кем по мобильнику. Причем сказать им, как правило, нечего, они знай себе описывают окружающее. Так и вышло. «Але! Да, доехала. Да, слушай, успела. Не, дураки какие-то. Лохушка какая-то и ботан. Не, приставать не будут. Точно тебе говорю, не будут. Откуда я знаю. Слушай, а тут еда. Ты прикинь, купе с едой. Щас, посмотрю, — она с хрустом открыла упаковку с ужином. — Чего-то колбаска… какой-то егурт… Ща, погоди. Печеньице вот. Ща возьму печеньице».

Наташка поняла, что лохушка и ботан — это они с очкастым, и снова скользнула по нему взглядом, интересуясь его реакцией. Он улыбался все шире, все восторженней. Лет ему было под сорок, он был того самого типа, который Наташке всегда нравился, — несмотря на сугубо профессорскую внешность, в нем ощущалась надежность. Несмотря на жару, он был при полном параде — сорочка, костюм, даже галстук, хоть сейчас на конференцию «Аспектология венгерских глаголов», — и по экономным его движениям, общей приветливости и суховатой доброжелательности ясно было видно, что он давно живет в имидже ботана, знает, чем за это платят, и готов в случае чего постоять за себя вплоть до рукоприкладства. Наташка, несмотря на свои двадцать, имела подобный опыт и легко распознавала его в других.

Поезд дернулся, тронулся, рыжая не преминула сообщить об этом — «Мы тронулись!» — и еще минут десять, не щадя денег, припоминала с собеседницей какую-то прогулку по каналам, во время которой они сначала привлекли внимание усатого араба, потом развели его на два коктейля, а потом сбежали, причем рожа у него была ууу! Насладившись воспоминанием, она снова вонзила наушники в свои толстые, белые, варениковые уши, вжалась задницей в подушку и зажмурилась. Впрочем, сохранять спокойствие долее пяти минут было выше ее сил. Она заерзала, доела колбаску, посмотрела в окно, извлекла из рюкзака глянцевый журнал с Биланом на обложке (не забыв, разумеется, пнуть Наташку), просмотрела его, с тоской достала жвачку и сунула в рот — ей сил нет как хотелось поговорить, рассказать попутчикам, как они с подруженцией развели араба, но попутчики были лоховатые, не оценят, и занимались какой-то чушью. Очкастый читал толстый журнал, Наташка пролистывала блокнот, прикидывая, как будет отписываться за командировку.