— Ну, прощай… — прошептала она, не отрывая от него взгляда. — Милый ты мой…
— Прощай…
— Так смотри…
— Ну, ну…
Едва отошла она несколько шагов, как он опять тихонько позвал ее:
— Настя!..
Она обернулась.
— Что ты?
Он молчал и глядел на нее. Как зачарованная, она замерла… Где-то внизу булькала вода… Небо страстно вздрагивало от далеких зарниц…
— Второй!.. — крикнул капитан.
Пароход заревел.
Грустно улыбнувшись, Настя скрылась. Из синего сумрака пристани долетал ее голос: она шутила и смеялась с кем-то.
Он неподвижно смотрел туда, казалось, ждал чего-то, звал. И она услыхала этот безмолвный зов и опять вынырнула из темноты: сердце неодолимо тянуло ее назад.
— Вася, милый, как тяжко!.. Уж лучше бы мне и не знать тебя!..
Стиснув его руку, она опять жадно впилась в его лицо. И вдруг бесшабашная улыбка вспыхнула на ее лице.
— Уж и погуляем же мы с тобой!.. — шепнула она.
Не выпуская ее руки, он ответил ей улыбкой, такой же бесшабашной, но как будто неуверенной — точно от страсти у него голова закружилась.
— Третий!.. — раздалось на мостике.
Рев свистка. Пристань и пароход зашумели.
— Убирай сходни!..
— Ну, так помни же…
— Вася, милый…
— Отдай носовую!.. Назад!.. Стоп!.. Отдай кормовую… Вперед, тихий!..
Шум колес… Пристань поплыла в темноту.
— До полного!..
Грустное «прощай!» долетело с пристани и умерло в свете луны. Что-то белое затрепетало и забилось в темноте, как крыло подстреленной чайки. Василий, чуть подавшись вперед, неподвижно смотрел туда, где он угадывал Настю…
На высоком берегу, над пристанью, смутно забелелась женская фигура. И в этом белом, едва заметном, тихо тающем в сумраке, пятне было много грусти…
Опять пустыня реки с блуждающими огоньками серебряных караванов и ароматная пойма, полная стрекота кузнечиков.
— Э-эх, бабы!.. — вздохнул вдруг кто-то.
И сколько чувства было в этом вздохе! Был в нем и укор кому-то за что-то, и сожаление о чем-то дорогом, и любовь, сумасшедшая любовь к этим бабам, которые заставляют сожалеть так о чем-то.
— М-да!.. — сочувственно вздохнул Василий.
— Сударушка что ли? — опять спросил тот же голос после короткого молчания.
— Н-нет…
— Нет?!. — удивился силуэт.
— На пароходе повстречались… — тихо отвечал Василий. — Вчерась…
— Гулящая?
— Нет, в законе… Мужняя жена…
— Славная бабеха… — с убеждением проговорил силуэт и, сплюнув в сторону, чиркнул спичкой.
Робкий огонек осветил его молодое тонко очерченное лицо с темно-русой вьющейся бородкой, небольшими усиками и парой серых, всегда улыбающихся какой-то особенно доброй улыбкой, глаз — одно из тех лиц, которые сразу вызывают во всех какую-то непонятную, но искреннюю симпатию. Одет он был в красную рубаху, рваный жилет и черные штаны. Голову его украшал, чуть держась на затылке, истасканный кожаный картуз. Я узнал его: это был матрос, который внес мои вещи с пристани на пароход. Он сидел на сложенном кругом канате, рядом с Васильем, занявшим прежнее место на скамейке.
— Что ж, посулила повидаться?..
— Да… — нехотя отвечал Василий.
Матрос сильно затянулся, огонек папиросы опять осветил его бороду и кончик носа и зажег красные искорки в белках глаз.
— Смерть люблю таких… — проговорил он задумчиво. — Самая настоящая баба, — полюбила так все бери, ничего не жаль…
Сидевший со мной рядом крепкий, рослый старик с большой седой бородой пошевелился.
— Сука это, а не баба… — сказал он сурово. — Нешто это закон мужней жене с чужаком путаться? На кой ляд она тогда к попу-то ходила? И жила бы со всеми, по-собачьи…
— Коли охота Шарику на цепи сидеть, и пусть его сидит, а на других пусть не брешет… — отвечал матрос. — Есть сила — валяй…
— Ты задави ее, силу-то, коли ее больно много в тебе, — сказал старик. — Она разгуляется, так…
— Кабы нужно было силу давить, так в нас ее не положили бы… — перебил матрос. — А ежели она в человеке есть, значит, надо, чтобы он ей ход давал вовсю…
— Ан врешь… Бог заповедал человеку укрощать себя, смирять…
— А ты с Богом-то чай пил?
— Нет, не пил… — степенно отвечал старик.
— А если не пил, так знать тебе это не откуда, милый человек, — возразил матрос, попыхивая папироской. — Может, Бог-то как раз наоборот велел, — кто знает? Ежели ты строишь пароход, так ты в него ставишь машину и, ежели, машина сильна, работать может, так пароход больших денег стоит, а нет, так будет у тебя не пароход, а одно слово наплевать… Так и в человеке. Есть сила — человек, а нет — место пустое… А есть машина, так давай ей полный ход. Вот как по-нашему…
— То пароход, а то человек…
— А то старовер… — нетерпеливо перебил матрос. — Закоптил лампадками зеньки-то и не видишь, куда идешь, а другим указываешь… Эх ты, филозо́ф!.. Вот намедни ехал с нами один такой же гусь, вроде тебя… Миллионщик… И разговорились мы с ним… Семьдесят четыре года, на покое лет пять уж живет. Сперва, говорит, нужно было о деле заботиться, жизнь свою строить, а теперь надо, вишь, здоровье беречь… Дурак ты, думаю, старый черт!.. Сперва строить, потом беречь, а жить-то когда?
Наступило молчание. Ночь была также тиха, ясна и торжественна… В ароматной пойме немолчно стрекотали кузнечики. Рои золотых пчел все неслись за кормой, сверкая и рассыпаясь миллионами искр…
