Рассказы и эссе - [6]

- Какая разница, где лежать, - задумчиво заметил Гжесь.

- Какая разница? На Поттерс-Филд уже все переполнено. Хоронят в пять слоев. Здесь город самых высоких домов и самых глубоких могил. Вот положат тебя на самый низ, а над тобой будут гнить четверо уголовников.

- Отстань, - проворчал Гжесь. - Я вернусь в Польшу. Еще с полгода поработаю, самое большее год. Еще немного денег подкоплю и вернусь. Меня семья ждет.

Блошка махнул рукой, сплюнул и не ответил. С минуту они сидели молча.

- Его собаки разнюхают, - произнес наконец Гжесь. - Если нам даже и удастся, все равно его раскопают.

- Через пластик не учуют. Нужно только как следует завернуть в мешки.

Стая голубей с шумом взлетела, описала круг в воздухе и опустилась на землю.

Гжесь глянул на Директора и обнажил в усмешке выщербленный ряд желтых зубов:

- Но вообще-то если Иуда и вправду вернул те деньги, значит, человек он был нестойкий. Сегодня на Манхэттене ему бы не пробиться.

Китаянка раскрыла пальто и достала грудь, полную молока. Вынула из коляски орущего малыша в голубых рейтузах и шапочке с розовым помпоном. Сунула ему в рот сосок. Ребенок перестал плакать, радостно забулькал и начал сосать.

- Ну так как? - спросил Блошка.

Квадратура круга

Один талантливый писатель из Восточной Европы недавно пожаловался мне, что тоталитаризм уничтожил его дважды. Сначала посадив его в тюрьму и вынудив эмигрировать, а затем рухнув в тот момент, когда писатель завершил роман, посвященный глубокому анализу тоталитаризма. И, естественно, в связи с гласностью и перестройкой, Вацлавом Гавелом и Берлинской стеной, все издательства его книгу - хоть и превосходную, но совершенно неактуальную отвергли.

- Дело уже не в деньгах, но о чем мне, собственно, теперь писать? О разводе Дональда Трампа? - И писатель мрачно задумался.

Все это кажется забавным, но не для всех. Я все отчетливее сознаю, что это великолепное землетрясение, которое произошло на Востоке, ставит меня, как писателя-эмигранта, в несколько деликатную ситуацию.

В самом деле, я уехал из Польши не ради обогащения, а в связи с введением военного положения генералом Ярузельским. Очень богатым я не стал, военного положения нет и в помине, генерал Ярузельский превратился в либерала, так чего я, собственно, жду?

Люди, которые несколько лет тому назад на страницах польской прессы волновались из-за того, что я прислуживаю империалистам, теперь лихорадочно организуют частные предприятия и если и волнуются, то только из-за того, что их фирмы не фигурируют в биржевых индексах Уолл-стрит. Мою запрещенную цензурой книгу <Мощь рушится> печатает в отрывках газета <Литература>, и скоро она выйдет в издательстве <Чительник>. Польское телевидение вместо выступлений министра внутренних дел показывает мессы вперемешку с сериалом <Полицейские из Майами>. Офицеры службы безопасности кидаются на шею прохожим, моля о прощении, а из их карманов скромно торчат Библии.

Польская объединенная рабочая партия самораспустилась, и для придания этому факту особой торжественности делегаты последнего съезда спели <Интернационал>, а я сижу в Нью-Йорке и даже не могу их спросить, что они имели в виду, когда пели: <Вставай, проклятьем заклейменный> и <Это есть наш последний>.

В довершение всего <Замарашка>, моя пьеса о девчонках, которые в колонии для малолетних преступниц ставят сказку о Золушке, задуманная мной как метафора тоталитаризма, сейчас поставлена в шестнадцати театрах СССР. Более того, я был приглашен на премьеру. И поехал.

Тогда в чем же дело? Может быть, в том, что у меня уже нет квартиры в Варшаве... но, честно говоря, здесь у меня ее тоже нет.

А может быть, я уже не смогу жить без открытых всю ночь корейских фруктовых магазинов? Или настолько свыкся со своим хромающим английским, что мой утонченный польский перестал доставлять мне радость? Может, мне жаль тех восьми лет, в течение которых я всеми силами старался отвыкнуть от Польши и привыкнуть к Америке, отвыкнуть от цензуры политической и привыкнуть к коммерческой? А теперь, когда у меня вроде начало что-то налаживаться здесь, возвращаться обратно?

К тому же политическую цензуру в Польше ликвидировали, а коммерческую еще не ввели.

А может, нет мне места уже нигде, и я завис где-то посередине?

А может, я теперь не могу жить без Бродвея? Но, честно говоря, пьесы Артура Миллера или Теннесси Уильямса сейчас легче посмотреть в Москве, чем в Нью-Йорке.

Несколько недель тому назад я смотрел в Москве <Замарашку>. Представление началось с того, что на сцену вышел мужчина с фотоаппаратом и стал снимать публику. В Москве подобное увлечение фотографией ассоциируется не с туристами из Токио, а с КГБ. Мне замысел режиссера показался интересным, и я рассмеялся. Только я один. Зрители начали удивленно на меня поглядывать. Наконец я услышал: <Это иностранец>.

Люди с пониманием покивали головами и перестали обращать на меня внимание, а у меня пропала охота смеяться.

<Замарашку> я написал как кафкианскую комедию, одновременно и смешную, и страшную. Но Кафка долгие годы был в СССР запрещен, как писатель чересчур реалистический.