Рассказы - [21]

Заключённые обрастают всевозможными баночками, коробочками, тряпочками, верёвочками, с которыми так роднятся, что утрата при шмоне некой корявой вазочки из-под монпансье воспринимается как полномасштабная трагедия. Натурально, случались инфаркты на этой почве.

В каждой камере своя специфическая атмосфера, созданная, разумеется, обитателями. Бывает, что попадаешь в ситуацию коммунального сортира — где каждый насмерть сражается с каждым за клочок туалетной бумаги. Случается, что оказываешься будто в хвосте длиннющей очереди, когда до прилавка еще далеко и, может быть, желаемого не достанется последним. Поэтому последние пока еще подбадривают друг друга, сплочённые общей удалённостью от источника радости. Но такое добродушие длится ровно до той поры, пока всем одинаково плохо. Как только чьё-то положение заметно улучшается, оставшийся в печали говорит счастливчику: «Как я рад за тебя, брат!». И начинает прятать сахар.

Камера под номером «99» была насыщена густым, липким, шевелящимся безумием.

Три кровати — слева, справа и под окном. Говорю «кровати», потому что опостылело слово «нары». Умывальник. Древний чугунный унитаз, почти примыкающий к входной двери. Холодильник в углу и телевизор на нем. Полка, на которой хаотично навалены бесчисленные пакетики, баночки, залапанные письма, кульки с конфетами и печеньем, несколько начатых пачек сигарет, проросшая луковица в пластмассе из-под йогурта и книга диссидента Щаранского «Не убоюсь зла», на которой лежали обветренные ломтики перчёного сала.

На кровати, что справа, стояли, прижатые матрасом к стене, две достаточно большие иконы. Перед иконами, обвалившись локтями и грудью на матрас, стоял на коленях хорошо откормленный отрок лет тридцати, в коротких спортивных трусах и с деревянным крестом на жирной шее.

Место слева занимал иноземец очевидно южной масти, молодой, миниатюрный, сухонький, уголь — волосы, кожа кофейная с оливковым отливом. Могло сперва показаться, что юноша арабских кровей, но огромные, ясные, почти девичьи глазищи, совсем не похожие на мутные семитские глаза арабов, указывали на то, что кровь его обильно насыщена чем-то индийским.

Пакистанец. Отец — таджик. Мать — индийка (или как: индуска, индианка, индиянка?). Не важно. Родом из горного, известного своими героиновыми нарколабораториями штата Пешавар — но это выяснилось позднее.

«Шагули Али» — представился иноземец.

Молящийся детина вообще никак не отреагировал на мое появление в камере. Детина был сильно занят выпрашиванием у иконного изображения спасения от обвинительного приговора.

История его преступления была действительно печальной. Один из лидеров крупного московского бандформирования. Преуспевал и, как водится, охуевал. В кураже этого преуспевающего охуения, со своего собственного мобильника вызвал на стрелку трёх воров, где тех и положили посредством снайперской винтовки.

Теперь он ожидал неминуемой расправы в отместку за убийство тюремных лордов, наплевать ему было на следствие, он в буквальном смысле тронулся рассудком, рехнулся от страха. Глаза его то метались, то проваливались куда-то вглубь черепа, в ступор. Руки ходили ходуном. Курил он непрерывно, даже когда разговаривал с иконами, тоже курил. Крошки еды сыпались изо рта, он не помнил, от какого куска откусывал и вся пища на его части стола была надкусана, брошена и забыта. Топчась на крохотном пятачке у двери и параши, он вслух задавал и задавал один и тот же вопрос: «Как отмазаться? Как отмазаться? Как отмазаться…». Страх — это всё, что осталось в его сознании.

Вместе с пакистанцем они пробыли три месяца, но даже имени своего сокамерника детина не знал. Надо ли говорить, что пакистанец не понимал ни одного слова по-русски. Допрашивали его с переводчиком, а в камере… понятно, что в камере.

«Как отмазаться? Как отмазаться?» — бормотал перепуганный лидер, роняя пепел в суп. «Пиздец тебе», — отвечал ему я. Мне хотелось вызвать в нём хоть какое-то возмущение, хоть что-то человеческое. Но тщетно. «Пиздец?» — обреченно переспрашивал лидер. «Однозначно», — подтверждал я и продолжал обучение пакистанца упрощённому русскому языку

— Тьто это «пизьдець»? — живо откликался быстро обучаемый Шагули.

«Это все!» — «Тьто?» — «Капут» — «Не пония» — «Энд, полный, финиш лайф, жопа аболютли!» — «Аа… пизьдець, пизьдець…»

Шагули начал разговаривать матом, не понимая, что это мат.

Арестовали его на Шереметьевской таможне. При себе у него было три паспорта. Один с его фотографией, но на другое имя. Второй на его имя, но с чужой фотографией. Третий — и с чужой рожей, и с чужими данными. Обкуренный, он запутался, забыл, в котором из паспортов стоит виза. Достал все три. Его препроводили. Героин находился в баллончиках от бритвенной пены «Жилетт», но наполнены они были наполовину — чтобы вес совпадал. Видеосканер выявил странную наполненность баллонов… Пассажира рейса из Карачи передали чекистам. Тюрьма.

В телевизоре пела девушка в черных очках, которую продюсеры впаривали обывателю как слепую от рождения. Домашний беспроигрышный бизнес — торговля калеками и сиротами.

«Ты здесь, я знаю точно, ты здесь…» — жалобно выводила слепенькая. Шагули подпевал, как слышалось ему: