Рассказы - [23]

— Шагули, спой мне песню своего детства…

Пакистанец садится на мою кровать под окном, облокачивается на мои согнутые в коленях ноги и начинает тихо, мягким голосом петь грустную, очень грустную, долгую индийскую песню. Я не знаю, о чём в ней поётся, но душа говорит, что песня эта сложена человеком, которому тоже было очень хуёво…

Наступает вечер.

А ещё весной бывает пасха.

— Ай нот исламик! Я не исламик, ибать-колотить! — темпераментный пакистанец вскочил и выговаривал это прямо Юрику в лицо, несколько испуганное, надо заметить, лицо.

Около получаса до этого эмоционального всплеска Юрик, гундося как митрополит, разъяснял пакистанцу на тему пасхи, что оно такое, когда и как отмечается и, вообще, зачем. Объяснял путано, много выдумывал, но полагал, что для нерусского сойдет. Потом Юрику показалось, что Шагули его совсем не понимает, а кивает ему, как дурачку, из жалости. И он бросил в сердцах что-то вроде: «Да вам, мусульманам, всё одно, что пасха, что седьмое ноября!»

Шагули понял. И вспыхнул.

— Андре, братиська, я не исламик! Мой мама индиан и кристиан, мой папа бога нет… Какоя исламик, какоя муслим?

— Успокойся, Шагули. Просто в России думают, что в Пакистане все муслим.

Юрик тоже почувствовал себя неловко и, извиняясь, положил руку на плечо возмущённому. Шагули немедленно сбросил руку с плеча.

— Андре, братиська, я хочу кристиан! Ес, я сижу призон Россия и хочу кристиан!

— Шагули, — я даже растерялся, — ты хочешь стать христианином? То есть, креститься?

— Ес, да, кристиан! — очевидно, пакистанца замкнуло.

Как мог, я объяснил ему, что сам обряд крещения — это просто такое шоу для особо впечатлительных, своего рода кодировка. А если он хочет стать последователем учения Иисуса… «Ес, Исса!» — шумно отреагировал Шагули. Если он хочет стать настоящим последователем учения Иисуса, то он должен отречься от земной жизни и тупо сдохнуть, желательно, мучительной смертью. Ради чего — так пока и не выяснено.

— Тьто есть «отреться»? — уточнял детали пакистанец.

— Баб не ебать, чарс не курить, «Блестящих» не слушать, телевизор не смотреть.

— Чарс не смокинг?!

— Ноу.

— «Блесьтясие» ноу?!

— Ноу.

— Не ибать, не колотить?!

— Ноу.

— Тотьно пизьдець… Давай, братиська, шоу!

Шоу так шоу.

Набрав полный тазик водопроводной воды, я трижды окунул туда пакистанца. Арифметик, в высоком, как у мультяшного звездочёта, колпаке из газеты «Московская правда», прочёл над окунутым стихотворение Блока, где про ночь, аптеку и фонарь. Из двух спичек, перевязанных ниткой, был сооружён крестик и тут же вручен по назначению. Осталось сочинить для нового человека новое имя.

На тумбочке лежали две книги: о жизни и подвигах Александра Македонского, которого на Востоке зовут «Искандер» и считают дьяволом, — эту читал Юрик, и сборник стихов Блока — что пролистывал я, и откуда зачитывалось над тазиком про аптеку, про фонарь и про бесконечное бессмыслие.

Открыв наугад о дьяволе Искандере, я взял первое попавшееся — Карфаген. «Карфаген» — сообщил я пакистанцу его новое имя. «Не сьтрёмно?» — на всякий случай уточнил крестник. «Ноу».

— Теперь нужно отчество. Как папу зовут?

— Али.

— Карфаген Алиевич… — я посмотрел на сборник стихов поэта, который называл себя сожранным поросёночком, и добавил, — Блокс.

КАРФАГЕН АЛИЕВИЧ БЛОКС.

На имя «Шагули» он больше не отзывался. И когда контролёры требовали его к следователю, а затем в суд, говоря в «кормушку»: «Шагули Али», он медленно подходил к двери, расставлял ноги, ударял себя в грудь и заявлял: «Какоя Шагули Али? Я — Карфаген Алиевич Блокс!»

Каждые пятницу и субботу мы смотрели с ним длинные индийские фильмы, которые демонстрировались тогда по двум каналам. Пакистанец смешно объяснял непонятные европейцам тонкости сюжета. Мы просмотрели «Бродягу», «Танцора Диско», «Бобби», «Месть и закон», «Зиту и Гиту»… и пошли уже по третьему кругу. Пакистанец подпевал всем песням из этих страшных кинолент, банкир затыкал уши туалетной бумагой… Потом банкира Юрика освободили под подписку, фильмы неожиданно закончились, пакистанец получил 11 лет колонии, душное московское лето вползало через форточку, пакистанец говорил: «Хуйня, братиська», а в огромных индийских глазах его стояли слёзы. И когда открылась «кормушка», он вздрогнул, хотя она открывалась тысячи раз, но он понял, зачем она открылась теперь… Молча он подошёл к двери и услышал:

— Карфаген Алиевич Блокс?

— Я…

— С вещами.

В соответствии с проклятьем

Ну, вот наконец-то я дошел до того, с чего хотел начать этот рассказ — до встречи с одним из великолепнейших ублюдков Латвийской публики, по имени Гинтс.

Не такой уж маленький город Рига. Но вся Рига начала восьмидесятых знала Гинтса. Он был настоящей звездой подворотен и бесконечным кошмаром пионеров, комсомольских активистов и прочей тогдашней нечисти.

Когда я сказал "вся Рига знала Гинтса", я имел в виду ту Ригу, которая называла стеллу "свободы" не иначе, как советским хуем, изнасиловавшим Латвию, а на барельефе у ее подножия видела не сталинских солдат — освободителей, а воинов вермахта, — слишком уж "немецкими" были их каски и автоматы… Ту Ригу, которая упорно отказывалась называть центральную улицу города "улицей Ленина"… Ту Ригу, которая считала себя потомками Ордена Крестоносцев, а не наследниками племени полудикарей, через силу обученных грамоте офицерами Петра Первого. И мнение присасывающейся к любой власти проституирующей интеллигенции, и полнейшее отсутствие собственного мнения у зомбированных михалковскими речевками пролетариев, никогда меня не интересовали. И мне повезло, что именно Гинтс стал для меня подлинным воплощением свободолюбивого латышского духа, хотя он и был уродом и на четверть русским. Да ведь уродливая власть никакого иного сопротивления, кроме такого же уродливого, породить не может. Короче, Гинтс был не просто фашиствующим националистом — одиночкой. Он в буквальном смысле физически не мог существовать в одном пространстве с советской властью, с малейшими ее проявлениями. Он задыхался от ее смрада и, предчувствуя скорую собственную смерть, старался нанести этому сучьему явлению как можно больший ущерб.