Рассказки конца века [заметки]

1

Начнем с названия — кто плюет и куда? Название забавно тем, что шокирует: но все-таки — о чем?

Первое, что приходит — автор плюет в душу читателю. Автор уточняет: тебе… Однако текст — это и товар. Кто предлагает товар, плюющийся в душу? Много логичнее догадаться, что кто-то плюнул в душу самому автору, а текст — рефлексия на плевок. Причем кто плюнул, можно без труда догадаться.

Но первый смысл все равно корреспондирует со вторым, и с третьим — получается, что есть некая сила, что постоянно плюется в любую душу, и текст о ней.

Соответственно, есть и нечто, куда плюют. Таковы границы реальности. Все дальнейшее — описание границ и пределов. А также производных и интегралов… нашей социальной, душевной жизни.

2

Не правда ли, удивительное слово?

3

В данном случае автор показывает банальный случай словесного приключения. Очевидно, что толерантно мыслящий человек не может иметь претензий к сексуальным девиациям, будь то гомосексуализм, или другие случаи. Данное понимание имплицировано в межтекстуальное пространство стихотворения, служащего единственным местонахождением его смысла, и довольно прозрачно для искушенного читателя. Однако, и это в свою очередь также явно имплицировано в мировоззренческую позицию автора, допущение ненормативной лексики в литературные тексты не только правомерно, но и — в некоторых ситуациях — откровенно желательно.

Подобный вывод спровоцирован общей констатацией ситуации слова на рубеже веков, ситуации откровенного кризиса, вызванного неспособностью литературы выдержать энергетическую конкуренцию с альтернативными формами репрезентации реальности. Автор, по всей видимости, полагает себя не только осознающим кризис, но и способным — хотя бы отчасти — противопоставить ему свою технику, ориентированную на поиск дополнительных возможностей в деле усиления драйва. Использование матерной лексики — лишь один из приемов.

Также очевидно, что автор принимает элементарную истину постмодернистского осмысления: смысл любых слов находится не в словах, а в пространстве языка, то есть — между слов, и матерные конструкции сами по себе лишены смысла, приобретая таковой лишь в контексте. Контекст меняет значение любых слов, и тот же мат в замкнутом языковом пространстве народа, на что прямо и указывает последняя строка, служит прежде всего показателем экзистенциальной ущербности, слабости человеческого духа, живущего в рамках данной ограниченности. (Как известно, язык социальной общности всегда служит коррелятом ее онтологической проработанности, и, учитывая общее состояние языка так называемых «простых» россиян, можно сделать естественный и нелестный вывод о душевных качествах богоносца — настолько радикальный, что напрашивается вопрос на предельной грани презрения: а можно ли считать и их носителями человеческого достоинства? — очевидно, что гражданами — в терминах гражданского общества — нельзя точно…)

Однако мат может быть элементом языка образованных сословий, носителей властных функций и креативных способностей — что означают те же слова в языке духовной элиты (если мы, затаенно-межтекстуально усмехается автор, не будем следовать извращенной мысли о несовместимости элиты и употребления данных слов — в любом случае, без учета оправданности контекстом)?

Действительно, что? Один ответ очевиден — усиление энергетики и расширение выразительных способностей языка в предельных человеческих состояниях. В состояниях непредельных мат, как правило, не употребляется, невольным примером чего служит сам авторский текст, удачно имитирующий — а он настолько техничен, что можно говорить только об имитации — крик души, пропитанный разочарованием, социальным отчаянием, черным русофобством страдающего сознания. Таков один ответ — о других можно думать дальше, при этом к ответу не обязательно приходить: вопрос, не получивший ответа, часто имеет смысл сам по себе; и таких случаев множество, взять хотя бы классический вопрос о бытии Бога, не имеющий ответа для человеческого сознания, но тем не менее сильно-продуктивный, поскольку его грамотная постановка уже дает нам счастливый и не гарантированный случай мыслящего.

О деталях словесного приключения… Очевидны две вещи: интеллигентское сознание, которое не только пародируется в тексте Александра Силаева, но и, с другой стороны, его пародирует, легко употребляет выражение педераст, как знак негативно-экспрессивного выражения, как ругательство; при этом ничего плохого не думая о педерастах как таковых. Возможно, это повод улыбнуться — автор предоставляет нам те условия прочтения фразы, при которых ироничная трактовка не только допустима, но и наиболее вероятна.

4

По деревням, а равно по городам и весям, как известно из поля нашего языка, принято разносить культуру. Но выясняется, что обычно несут херню.

Это можно понять по-разному. Если мы следуем пародии прямо, то можно вообразить себе странных людей, которые переходят от деревне к деревне и разносят нечто дурное, что можно уподобить херне. Однако естественнее предположить, что речь идет о другом — население наших деревень таково, что, о чем бы ни зашла речь, с точки зрения автора мужики и бабы несут именно херню. В этом пункте заложена резкая полемика с одним из интеллигентских мифов о том, что в народе сокрыта некая мудрость, что народ всегда прав, и т. д. Автор как бы обрубает нить мифологии, тянущейся из 19 века — обрубает нарочито грубо, обращаясь к экспрессивному выражению. Более того, напрашивается дальнейший вывод: несущий херню есть ее же воплощение. Впрочем, если во второй строке сказано о качестве деяния, то в первой — непосредственно о качестве делателя, т. е. козлы и педерасты — это и есть некие вполне привычные люди.

Следует обратить внимание, что херню несут именно в деревнях, что заостряет полемический тон, насаживая на авторскую рогатину мировоззрение деревенщиков. Они полагают, что зло, как правило, расположено в городах, а в селах сохранились нравственность, естественность, освященная простота. В данном случае автор выступает как апологет города, а в более широком смысле — сторонник урбанизации и прочего, с точки зрения нормального деревенщика, сатанизма.

Можно отыскать еще один смысл, наиболее оскорбительный: уж не есть ли объект строки сама школа российских деревенщиков? Белов, Астафьев, Распутин? Вряд ли. Общий тон текста Александра Силаева очень жесток, но не хамоват — а приписывать разнос херни вполне конкретным персоналиям означает откат в неприкрытое хамство, и тогда получится, что херню несет непосредственно Александр Силаев. Автор знает, чем грозит ему переход границы, и выдерживает вежливость — а текст, в понимании автора, достаточно вежлив, хотя и состоит из имитации ненависти. Но ненависти — служащей второй стороной любви.

5

В данном случае — не совсем удачное выражение. Слово пизданутые даже в контексте мало соответствует любой из возможных авторских мыслей… Возможно, имеется ввиду простой факт: многие людей умирают сразу же после юности, и ходят лишними, доживают — тухлая энергия, мелкие помыслы, жалкие оправдания — это так, но разве это пизданутость?

Автор либо не до конца изучил язык, либо… с помощью провокации достигает чего-то, например — нашего разочарования в авторе. Бывают случаи, когда такую цель тоже ставят.

6

См. «Закат Европы», или, точнее — «Запад Запада». Согласно Освальду Шпенглеру, архетип спящей русской души — равнина, на которой все люди братья. Наши бандиты, словно начитавшись Шпенглера, называют себя братвой.

7

Видимо, имеется ввиду отсутствие понятия чести, и, вслед за понятием, — самой чести. Если проституция — профессия, то блядство — стиль, построенный на своем отсутствии здесь и сейчас. Стиль, характеризуемый провалом в чести. Кто ближе к провалу — мужчины или женщины — сказать трудно.

8

См. работу Фридриха Ницше «Сумерки кумиров, или как философствуют молотом».

«Атмосфера тюрем и лечебниц…» Ницше ставит тюрьмы и лечебницы в один ряд. И не только он: в Европе до 18 века психически больных и преступников содержали вместе.

9

В данном месте автор вступает в отношения с фольклором и публично зарекается от сумы. Что касается ее откровенной характеристики, то какой еще может быть сума?

10

См. соображения Чаадаева об исторических и неисторических нациях. Согласно Чаадаеву, история в России к 19-му веку не началась. Якобы мы ничего не подарили миру, и, во-вторых, у нас не возникло привычки извлекать опыт. Насчет подарков человечеству можно спорить, а вот что касается опыта…

11

А что было доведено до конца? Какие-то гадости, может, были… Хотя вряд ли — даже гадости…

Реформы кончались обоюдным чувством: народ считал дерьмом реформаторов, а реформаторы считали дерьмом народ. У всех были на то свои основания.

Однако реформатором быть интереснее, чем народом.

12

Обычай непременно пить до похмелья, головной боли, блевотины — странен. По меньшей мере.

13

См. роман Пелевина, где пес Пиздец служит символом конца мира. Почему не предположить, что это наш Бог, или, быть может, подпольный бог — Сатана?

14

Большая часть людей такова, что способна на беспричинную драку.

Какой страной была бы Россия, если бы у нас били только за деньги! А если только за большие деньги? Я был бы счастлив.

15

В своем чудовищном русофобстве автор порочит родину лишний раз: ведь клиент в России уже становится прав. Неужели не заметно?

Однако быть всегда правым — пока что очень дорого.

Может быть, автору не хватает денег? Может быть. Но я предлагаю все-таки не скидываться на помощь — нельзя губить голодного литератора.

16

Повторяю: я был бы счастлив…

17

Опять — родина и бытие порочатся лишний раз. Уже несколько лет срань толком не выставляется. Автор так раздражает в своем русофобстве, мизантропии, пессимизме, что кажется — он тайно влюблен в Россию и свою жизнь. А над нами просто смеется.

Таким образом, у нас две одинаково идиотских версии: либо автор отвратителен, но тогда мы полные идиоты как читатели без всякого вкуса, либо автор не отвратителен — но тогда нас разыграли, и мы разыгрались, как полные идиоты.

Однако есть третья версия, согласно которой мы, слава богу, разумные люди — она заключается в осознании первых двух и сознательном отказе выбирать между ними. Да, мы не идиоты — но кто в этом случае автор?

18

См. цитату из статьи «Признания врага народа»:

«Зима — это полгода. На севере — больше, на юге — меньше. На востоке — яро, на западе — так себе, евро-зима, сущий либерализм: сибирский ноябрь был бы в западных губерниях пиком холода.

Бывает, что к первому декабря люди уже порядком устают от долгой зимы… Однако нет денег свалить в Италию, как Гоголь или пролетарский писатель Горький. В спячку не впадается… То есть впадается — но это ничего не меняет.

Земля русская ныне полнится отморозками — уж не климат ли виной нашим нравам? Попробуйте быть людьми, когда большая часть страны — ледяная пустыня. То-то и оно.

Красная рожа, водка, дурной стиль, точнее, отсутствие стиля — куда без них, если на улице минус двадцать? Француз бы, несчастный, помер. А мы ничего. Отморозим себе все и живем.

На дворе — пиздец. Так наш лаконичный мужик описывает реальность. Чтобы ни случилось, у нашего мужика — пиздец. Не клеится чего-то, братцы… Там и тут. Русскими словами не скажешь. Сезон, наверное, такой. Пиздец — обычное время года».

Однажды автор сказал, будто ненависть к холодам может породить направление в литературе, а может быть — новую религию. По-моему, он был равноудален от истины и заблуждения.

19

См. примечание № 3. Круг замкнулся. Тот, кто вкусил невинность автора лишь сейчас, заблуждается.