Расскажи мне, как живешь - [4]

В четыре утра он очень взволнованный появляется в спальне с чашкой чая в руке и объявляет, что наконец нашел ту страшно интересную статью о находках в Анатолии, которую он потерял в июле прошлого года. И добавляет, что надеется, что не разбудил меня.

Я говорю, что, конечно, разбудил и что пусть он лучше даст чаю мне тоже!

Вернувшись с чаем, Макс говорит, что еще он нашел массу счетов, про которые он думал, что они давно оплачены. Со мной было то же самое. Мы единодушны, что это неприятно.

В девять утра меня призывают как тяжеловеса сесть на разбухшие чемоданы Макса.

«Если ты не сможешь их закрыть, – говорит Макс без всякой галантности, – то никто не сможет!»

В конце концов этот сверхчеловеческий труд выполнен, исключительно за счет моих фунтов и унций, и я возвращаюсь к борьбе с моей собственной трудностью – а именно, как пророческое чувство мне и предсказывало, с сумкой с Молнией. Пустая, в лавке мистера Гуча, она казалась простой, привлекательной и удобной. Как весело тогда бегала туда-сюда Молния! Теперь же, когда она полна до краев, закрыть ее представляется чудом сверхчеловеческой ловкости. Два края надо свести с математической точностью, и вот когда Молния медленно трогается в путь, возникают осложнения, вызванные уголком мешочка с губкой. Когда наконец она закрыта, я клянусь, что не открою ее, пока не приеду в Сирию!

По размышлении, однако, признаю, что это вряд ли возможно. Как насчет выше упомянутого мешочка с губкой? Или мне ехать пять дней немытой? В данный момент даже это кажется предпочтительней, чем открывать Молнию сумки с Молнией!

* * *

Да, теперь момент настал, и мы действительно уезжаем. Масса важных дел осталась несделанными: Прачечная, как всегда, нас подвела; Чистка, к разочарованию Макса, не сдержала обещания – но разве это все важно? Мы едем!

Одно-два мгновения кажется, что мы все-таки не едем! Поднять чемоданы Макса (обманчивые на вид) выше сил шофера такси. Он и Макс борются с ними и наконец с помощью случайного прохожего водружают их на такси.

Мы отправляемся на вокзал Виктория.

Милая Виктория – ворота в мир за пределами Англии, – как я люблю твою континентальную платформу. И как я вообще люблю поезда! С восторгом вдыхаешь их сернистый запах – совсем непохожий на слабый, безразличный, несколько маслянистый запах корабля, который всегда действует на меня подавляюще, предрекая дни морской болезни. А поезд – большой, фыркающий, торопливый, компанейский поезд, с большим пыхтящим паровозом, испускающим клубы пара, кажется, повторяющий «Мне пора фф-в путь, мне пора фф-в путь!» – он друг! Он разделяет ваши чувства, потому что вы тоже повторяете: «Я отправляюсь в путь, я отправляюсь, я отправляюсь, я отправляюсь…»

У дверей нашего пульмана ждут друзья, чтобы проводить нас. Начинаются обычные нелепые разговоры. Знаменитые прощальные слова слетают с моих уст – инструкции о собаках, о детях, о письмах, которые надо переслать, о книгах, которые надо прислать, о забытых вещах, «и мне кажется, ты найдешь это на рояле, но может быть, на полочке в ванной». Все то, что уже было сказано раньше и что совершенно незачем повторять снова!

Макса окружают его родственники, меня мои.

Моя сестра со слезами в голосе заявляет, что она чувствует, что мы больше не увидимся. На меня это сильного впечатления не производит, так как она чувствует это каждый раз, как я отправляюсь на Восток. А что ей делать, спрашивает она, если вдруг у Розалинды сделается аппендицит? Казалось бы, нет никаких оснований, чтобы вдруг у моей четырнадцатилетней дочери сделался аппендицит, и единственное, что мне приходит в голову ответить, это: «Только не оперируй ее сама!». Потому что моя сестра известна той решительностью, с которой она применяет ножницы – все равно, в случае ли нарыва, кройки платья или стрижки волос, – и обычно, должна сказать, с большим успехом.

Макс и я меняемся родственниками, и моя дорогая свекровь убеждает меня беречь себя, подразумевая, что я еду туда, где лично мне угрожает большая опасность.

Звучит свисток, я обмениваюсь несколькими торопливыми словами с моей секретаршей и другом. Прошу ее сделать все, что я не успела, а также должным образом отчитать Прачечную и Чистку, и дать хорошую рекомендацию кухарке, и отослать те книги, что я не смогла упаковать, и получить из Скотланд-Ярда мой зонтик, и вежливо ответить священнику, обнаружившему сорок три грамматические ошибки в моей последней книге, и просмотреть список семян для сада и вычеркнуть кабачки и пастернак. Да, конечно же, она все это сделает, а если какой-то кризис возникнет в Доме или в Литературном Мире, она пошлет мне телеграмму. Это неважно, говорю я. У нее есть доверенность. Она может сделать все, что захочет. Она выглядит несколько встревоженной и говорит, что будет очень осмотрительной. Еще свисток! Я прощаюсь с сестрой и дико заявляю ей, что я тоже чувствую, что мы больше не увидимся и что, может быть, у Розалинды действительно будет аппендицит. Глупости, говорит сестра, с какой стати вдруг аппендицит? Мы забираемся в пульман, поезд хрюкает и двигается – мы отправились в путь.