Рассказ с похмелья - [12]

— Дед помер. Завтра хоронить. А пока из морга не привезли, я ему в спальне северный полюс устроил. Ну что: соточку подымешь?

Соткой сантехники по диаметру трубы называют стояк канализации, им часто приходилось поднимать опустившиеся стояки. Евгений не понимал, зачем ему нужно поднимать стояк канальи, он был полон непережитого страха после поездки в больницу, его медленно отпускала тоска, хотя по-прежнему колотила внутренняя дрожь, и было бы кстати сбить ее.

Жека уже откровенно щелкнул пальцем по горлу, напоминая о подтексте предложения. Евгений же вспомнил, что настроился по возвращении сосредоточиться и подумать обо всем: о действительности, о его бытии в этой действительности. Это было смертельно необходимо, чтобы не опуститься, ибо если своевременно не привязаться к какому-нибудь ориентиру — он помнил это из своей морской практики, — то забьет корпусом в камни, где непременно распорешь дно и огрузнешь водой до неизбежной потопляемости. Необходимо или держаться носом против накатывающейся волны, или отрабатывать задним ходом от опасности. Да, если не прикрепиться душой к опоре, все начнет сыпаться, как мохнатая ржа с подвальной двери, недалеко от которой они сейчас с Жекой стояли.

Евгений отрицательно замотал головой и двинулся в обход Жеки, стараясь не задеть его своей одеждой.

— Я не поэт, но я скажу стихами: свое говно растаскивайте сами. Да? Значит, и ты не уважаешь русских сантехников, — с обидой произнес Жека и повесил нос. Он был настолько жалок в своей обиде и в своем одиночестве, что Евгений дрогнул.

В каптерке он поднял соточку, слушая Жеку, который наконец дорвался до настоящего слушателя и резал правду матом в кочерыгу и враздолб.

— Нет, ну зачем все так устроено, а? Смотри: вот переулок Ефимкина — за то, что в церкви подорвал икону Богоматери. Тому, кто губернатора прикончил, уже улицу давали, а в честь того, кто царя бомбой в клочки разнес, — назначали проспект, да не у нас, а в самой Москве. Значит, чтобы в мою честь город назвали, я должен был папу римского изнахратить?

Жека вошел в раж и откупорил пластмассовый козырек на второй початой бутылке, в то время как еще и первая не закончилась:

— Я вот до чего додумался. Человек на лестнице эволюции терял всякие вторичные признаки — шерсть, рога, копыта, хвост — и становился похож на современного человека. То есть, мы имеем прогресс. Лесенка узкая, на чердак забирается один, остальные висят на ступеньках гроздьями. Тут без претензий: есть сноровка — лезь, а мне оставь подвал. Одно плохо: в подвале света белого не видно, все стояки да канальи. Но ты мне доплати за то, что я твое говно прибираю. Если нет — я свое возьму на шабашках, — тогда будь готов, что я тебе пакость какую-нибудь сотворю, я на тебя всю рать сантехников подниму, и тебе никто не то что унитаз не поставит, прокладки на кране не заменит. Есть резервы, так сказать… Но от этого возникает грязь, напряженка, несправедливость. А грязи не надо!

После выпитого Евгению полегчало, сошла дрожь, сердце поуспокоилось, застучало ровней. С неосознаваемой симпатией он разглядывал Жекину каптерку, где под мотками пакли прятались початые бутылки, — даже тумбочка ему нравилась, — разглядывал самого Жеку, его чудной нос, блескучие от воодушевления глаза. В свою очередь, Жека пропитался новой симпатией к Евгению и даже полез целоваться.

— Знаешь, как дед помер? Я там потолкался, послушал. Что ум затмился — факт: не жил, а бредил. Сказал: «Собьют вас, несмышленых». Так и притих с улыбкой на устах, так сказать. Значит, радовался. А я не понимаю, разве там-то хорошо? Или действительно что-то есть и дед про это знал. Но тогда кто ему сообщил? А помер после того, как его на операцию повезли с ущемлением грыжи. Наркоз не действовал, дед стал буянить, вызвали ОМОН, приковали наручниками, но операцию провели. А он взял и помер. От обиды, что ли? Оказывается, ни разу в больнице не бывал, с грыжей в первый раз. Участковый разбирался, приходил, расспрашивал. Рассказал, что дед не был ни на одной войне, все время перевозчиком на пароме работал. Это ж надо: ни на Отечественной, ни на финской, ни на гражданской, ни на первой мировой, ни на японской. И какая там еще была, русско-турецкая, что ли?.. Короче, если б он раньше родился, то и на Куликовскую битву не пошел бы — разбирайтесь, мол, без меня.

Видно, дедова смерть подействовала на Жеку самым неожиданным образом, и, прощаясь с Евгением, он повернул совсем не туда, откуда начал:

— А ты на мои похороны придешь? — И, прислушиваясь к какой-то своей давней мысли, о которой боялся до того напомнить и сам себе, утвердительно кивнул: — Ты-то придешь. И я на твои похороны приду, будь спокоен. Не надо грязи!

Разошлись удовлетворенные взаимно и разговором, и встречей, а уже заворачивая за угол дома, Жека остановился и крикнул в спину ныряющего в подъезд Евгения:

— Когда приходить-то?

Вопрос был с юмором, но завис между домами, потому что Евгений скрылся от него за дверью: и от вопроса, и от действительности, в которой, если не раздеть ее до сути, как капусту до кочерыжки, так ничего и не поймешь. Дело было еще и в чем-то другом, о чем Евгений смутно догадывался, поднимаясь к себе на этаж.