Рассказ об одной пощечине - [2]

— Это другой вопрос, — перебил Милин, начиная горячиться, — а бить женщину, бить существо, которое гораздо слабее и не может ответить тем же, гадко и омерзительно. И я уверен, что хоть вы и спорите, а у вас у самого рука не подымется на женщину… Бить женщину!.. Тьфу, мерзость!.. Разве вы могли бы уважать мужчину, который бьет женщину?

Доктор язвительно усмехнулся.

— А меня вы уважаете?

Милин воззрился на него.

— Что за вопрос?

Доктор скривился еще язвительнее.

— Нет, вы ответьте!

— Ну, конечно… Я уверен, что…

— И совершенно напрасно уверены! — со странным полусмешком возразил доктор. — Придется мне, значит, лишиться вашего уважения!..

— Разве вы… — неловко начал Милин.

— Да-с… Я единственный раз в жизни побил человека, и этот человек была женщина!

Милин растерянно развел руками, что-то хотел сказать, но издал только неопределенный слабый звук, точно пискнул.

Всем стало неловко.

Луна поднялась выше. Теперь она была маленькая и белая. На улице по-прежнему раздавались звуки гармоники, голоса и смех. На самом краю деревни кто-то, должно быть, пьяный пронзительно и дико закричал. Черный Укроп заворочался и чихнул, не то от пыли, не то от лунного света, который лез ему прямо в морду.

II

— Вы вот как будто сконфузились за меня, — опять заговорил доктор, — а я вам скажу, что единственное, что я испытываю, когда вспоминаю этот случай, так это жгучее удовольствие!.. И именно потому, что это не была какая-нибудь там символическая пощечина, а самая настоящая затрещина: с ног слетела!..

Дыня засмеялся.

Милин недоумевающе пожал плечами.

— Н-не пон-нимаю! — гадливо протянул он и низко нагнулся к стакану с совершенно холодным чаем. Доктор помолчал.

— Мне все-таки не хочется лишиться вашего уважения, — полуехидно, полуискренно проговорил он, — а потому я лучше расскажу вам, как все это вышло…

Милин выжидательно воззрился на него.

— Видите ли, я должен оговориться, что это было очень давно, еще во времена моего студенчества, когда жизнь проклятая еще не приучила меня не возмущаться ничем. Конечно, теперь ничего подобного со мной быть не может, но думаю, что это вовсе не делает мне чести! Доктор вздохнул и как будто призадумался на мгновение. Глядя на его толстое, обрюзгшее лицо, я невольно подумал: «Да, теперь тебя вряд ли чем проймешь!»

— Ну, так вот-с… Было это летом, когда я перешел на третий курс. По рекомендации одной этакой благотворительной дамы получил я урок у профессора Н… заниматься с его дочерью по…

— Н.? — быстро переспросил Милин. — Это тот самый, который…

— Вот именно-с… «тот самый, который»… — с ударением повторил доктор. — Вот именно, да!.. Ну-с, урок был во всех отношениях завидный: вознаграждение прекрасное, местность, в которой было имение профессора, самая живописная, а кроме того, и сам профессор был авторитетом не только для нас, студентов… Имя его гремело даже за границей, и хотя он уже давно нигде не читал по особым обстоятельствам, но это, конечно, только окружало его известным ореолом в глазах тогдашней молодежи. Вся интеллигентная Россия относилась к нему с величайшим уважением, и он этого заслуживал: помимо того, что это был замечательный ученый, он проявил себя смелым и честным гражданином, а тогда это ценилось высоко!.. Мне завидовали все товарищи, и, ей-Богу, я испытывал некоторую гордость, точно был не случайно приглашенным репетитором, а и в самом деле чем-то близким к великому человеку. Поэтому вам, конечно, понятно, что ехал я с замиранием сердца, готовый к полному преклонению, и весь внутренне подбирался, мечтая показать профессору, что я достоин его выбора, хотя выбора, собственно, никакого и не было!..

Приехал я поздно вечером. Меня встретил сам профессор, отвел во флигель, где была приготовлена для меня прекрасная комната, позаботился о том, чтобы мне дали ужинать и чаю, немного поговорил со мною об университете, и все так просто и ласково, что мне даже немного неловко стало: чувствовал же я, не мог не чувствовать, что в сравнении с ним я мальчишка и щенок, полное ничтожество и больше ничего!.. И стыдно мне стало, что я собирался поражать его своими блестящими качествами, которых у меня не было!.. Теперь я уже, конечно, и охладел, и огрубел, но тогда был у меня еще искренний энтузиазм, умел я ценить человеческий гений.

Милин сочувственно и значительно кивнул головой.

— Ну, одним словом, когда он ушел, пожелав мне спокойной ночи, я был в большом волнении, очарован и восхищен, даже тронут, и все думал о том, что вот именно таким и должен быть настоящий большой человек: простым, деликатным и ровным со всеми, потому что ему нечего бояться и некому завидовать. И в самом деле, было в нем что-то обаятельное: высокий седой старик, с совершенно молодыми блестящими глазами и такой добродушно-милой иронической улыбкой, что никак нельзя было понять, считается ли он со своим собеседником серьезно или смотрит на него, как на ребенка… И это не обижало, а напротив, трогало, как трогает, например, когда большая, сильная, добрая собака, с такой, знаете, умной, серьезной мордой, позволяет себя трепать за уши какому-нибудь длинноухому легкомысленному щенку… Может быть, сравнение неподходящее, но…