Рассказ об одной экспедиции - [21]

- Глупости вы делаете, простудитесь еще хуже. Черт с ними, с этими выпями, потом настреляете.

Едем. Едем. Все качается, Валя все время клонится в мою сторону.

Потом машина останавливается, и Джурбай говорит что-то, но я плохо понимаю. Машина трогается, а он остается.

- Что он говорил?-спрашиваю я.

- Он искать пошел,- отвечает Обсамат.

Долго соображаю, кого он может искать. «Ах да, бычки, бычки! - вспоминаю я и с тревогой думаю:-Он остался один среди метели». Но предо мной встает чуть улыбающееся твердое и страстное лицо монгольского всадника, идущего в бой, и на душе становится спокойно.

Через несколько минут опять стук по кабине. У дверцы стоит Нина. Она что-то кричит мне, но до моего сознания доходят только отдельные слова, мне никак не удается сообразить в чем дело…

- Он может погибнуть,- наконец разбираю я.

Ах, вот что! Нина беспокоится о Джурбае. Она думает, что он может погибнуть.

- Залезайте в кузов,- сердито говорю я.- Он не ребенок! Здесь есть фермы, и машины по тракту все время ходят! Идите садитесь!

Лицо Нины остывает, она лезет в кузов, и машина трогается.

Правильно ли я поступил, отпустив Джурбая? Он, видимо, решил подняться на гребень хребта. Молодец! Но это очень тяжело.

Опять едем, опять косой снег в полосе качающегося света.

- Подъезжаем,- наконец говорит Обсамат.

Машина остановилась. С трудом вылезаю и иду по двору.

Потом полутемная комната, белый стол, белые халаты, тишина. Доктор смотрит на градусник и прищелкивает языком.

- Сколько? - спрашиваю я.

- Ерунда, но придется несколько деньков полежать у нас,- и лицо у него становится неестественно веселым.

Потом палата. Я лежу, темно. Меня колют, и опять темно. Потом светлеет и приносят суп. А я все не* могу найти палатку, она где-то здесь, но нет огня, и вязнут ноги в снегу. Где Джурбай? Где он? Опять колют. Потом приходит Обсамат, потом уходит. Смотрю в окно: метет метель. Опять темно, опять колют, уже в другую руку. А палатки нет. В сугробе сидит облепленный снегом Джурбай с неподвижным и измученным лицом, я вспоминаю, что не должен его отпускать, но все не могу припомнить почему. Опять у доктора неестественно веселое лицо. Опять темно, потом светло, и мы идем, идем. Все бело, сзади басмачи, все время чувствую, что мы выделяемся на фоне снега и что в нас легко попасть. Зачем, зачем я его отпустил на гребень? Почему-то плутаю один, видимо, заблудился, а кругом снег. Сидит Салом, у него в руках заяц. Колют. Потом светло, а метель все метет. Мне вдруг пришло на ум, что в этой комнате несколько лет назад умер от воспаления легких профессор Можаров.

Опять кололи и дали принять какие-то пилюли. А потом я вспомнил, что работу мы все-таки доделали, и заснул. Спать мне все не давали, только засну - колют, повернусь на другой бок - колют, засну - опять колют. Я рассердился и сказал, что не дам больше так часто колоть. Сестра засмеялась и ответила, что она колет совсем не часто, через 6 часов.

- Ведь вы которые сутки спите. Вон ваш друг уже поправился.

Тут я проснулся. На соседней койке лежал Валя и улыбался.

- Ну как? - спросил он.

Я подумал: «А правда, как?» - и стал сгибать руки и ноги.

- Да я совсем здоров! Здоров! - закричал я.

Принесли завтрак: кашу, стакан молока, хлеб с маслом.

Я сказал сестре, что меня голодом морят, а она ответила, что всем хватает, а что это я просто изголодался, потому что шесть дней ничего не ел.

- Так несите же мне все то, что я не съел за эти шесть дней!

- Сейчас принесу,- пообещала сестра.

Потом пришел Джурбай. Лицо у него спокойное и хорошее.

- На хребет лазил? - спросил я.

Он кивнул.

- Сколько лез?

- Почти сутки.

- Очень тяжело, а?

- Ничего.

- А как бычки?

- Нашлись,- сказал он.

Оказывается, бураном стадо подогнало к дому Махметкула, а тот, боясь, чтобы с кутасами чего не случилось, отправил их со своим пастухом в совхоз другой дорогой. В то время, когда Джурбай искал их, они давно уже были в совхозе.

- Тут вам немного для подкрепления,- сказал Джурбай, ставя что-то под кровать,- здесь, наверное, плохо кормят.

Пришли наши, мы долго болтали о том, о сем. Они тоже что-то поставили под кровать, сказав, что наверное, в больнице плохо кормят, но мне есть уже не хотелось.

Нина как-то странно держала себя и очень долго со мной прощалась. Когда уже все ушли, она вбежала, наклонилась ко мне и шепнула на ухо: «Мы остаемся. Правда, я дура?» - и убежала.

Навестил меня и Обсамат. Сказав, что в больнице скверное питание и что сейчас будет «хорошее питание», тоже засунул под кровать большую кастрюлю, не обращая внимания на мои протесты.

Только ушел Обсамат, как пришел один знакомый корреспондент.

Потом начался обход. Доктор во время обхода почему-то внимательно смотрел под мою кровать. Лицо у него стало очень злым.

- Знаю,- сказал он,- что и в больницу пытаются приносить водку, но такого, поверьте, у нас еще не бывало. То вы умираете, то ресторан открыли.

Я очень удивился и заглянул под кровать. Валя тоже свесился со своей койки. Действительно, под кроватью была масса всяких пакетов с колбасой, с котлетами, кастрюля с бульоном, даже арбуз и множество бутылок.

- Доктор,- сказал я,- ради бога, не сердитесь. Вы должны это конфисковать. Заберите все для больных и для врачебного персонала. Отдадим без обиды.