Сердце пастора Людвига Калнпетера оторвалось и опустилось куда-то низко-низко. Он только бессильно развел руками:
— Поистине несчастье!
Хозяин Луцей даже передразнил его:
— Не-сча-стье… Не несчастье, а погибель и банкротство!
Хозяйка чуть не плакала:
— Все сено пропало! Конченые мы люди!
У хозяина голос тоже дрожал:
— Целую неделю тремя сенокосилками… Тридцать латгальцев на сегодня наняли. К вечеру все было бы в стогах… Убытку на триста тысяч…
Пастор почувствовал себя глубоко несчастным и виноватым.
— Но откуда я мог знать… Даже не подозревал… Ведь все они вопили: «Дождя, дождя»!
— Ах, это их надо было слушаться! Хотя бы до завтра подождали! Больше нам и не требовалось… А ему хоть бы что — пусть наше добро пропадает!
Хозяйка стояла, сложив на животе руки, и только головой качала.
— Да разве это все? Ты посмотри, что они делают, ведь это разор!
Но пастор и сам видел. Нанятые батраки, побросав грабли и собравшись в кружок, лежали, задрав ноги. Некоторые играли в карты, а двое парнишек даже пробовали пуститься в пляс по скошенному лугу.
Хозяин пригрозил кулаком:
— Черти! В обед — три ведра похлебки и полкорчаги селедок, а теперь дожидаются ужина и жалованья. Ты хоть до нитки разорись, им-то что за беда!
— Такое добро! Такое богатство! А он преспокойно велит все залить дождем. Пусть гниет, ему-то что!
Но тут уже рассердился и пастор:
— Что вы глупости говорите! Можно подумать, что я могу заказать все, что вам нужно.
— Ах, не можете! Так на что же вас сюда поставили? И чего вы тогда так вытягивались на кафедре? Театр устраивали? Комедию ломали?
Ответ у пастыря застрял в горле, но никто и не нуждался в ответе. Хозяйка только рукой махнула, как будто хотела вымести его самого.
— Чего с ним еще разговаривать! С виду пастор, а на деле — сущий разбойник!
Хозяин схватил хозяйку за руку и потянул ее за собой.
— Нечего тебе с ним пререкаться. Пусть убирается к черту и больше глаз не кажет. Я в свой дом пускаю только порядочных людей.
И когда пастор Людвиг Калнпетер выбрался с мокрого выгона, хозяева уже вошли в дом и при этом так хлопнули дверью, что, казалось, ей больше никогда не суждено будет отвориться.
Но это было еще не все. Воюя с собаками, пастор заметил, как по саду среди яблонь прогуливалась Мале, и не одна, а еще с кем-то. Это был Спура из «Талавии»[8], и Мале так пылко смотрела ему в глаза, что не оставалось ни малейших сомнений, куда так внезапно переметнулось ее сердце.
Отбиваясь от собак, шагал пастор Людвиг Калнпетер домой. Даже свирепый лай псов не мог заглушить мыслей о векселе на двадцать тысяч, выданном Объединению рижских мебельщиков, о купленной на шестьдесят четыре тысячи мебели… И о многом-многом в том же роде. Это ли не разорение! Его собираются стереть с лица земли.
Пастор Людвиг Калнпетер шел сгорбившись, проводя лаковыми туфлями в мокрой полевице две борозды. Чувствовал он себя так, будто провалился сквозь дождевую тучу и промок до костей.
