Рассказ о голубом покое - [10]

Итак, я разрешаю себе представить себя вам. Моя фамилия…— пришелец на миг запнулся, но тотчас же бодрее, беззаботнее продолжал, и только острый хвостик лукавой усмешки промелькнул в углах рта.— Моя фамилия… Меня зовут Данилё Казакоф… Да-да, Данилё Казакоф. Я русский и широким хлебосольным поклоном я приветствую вас от имени полярных тундр и просторных кавказских степей.

До двенадцати часов не прикасалась рука сонного баварца к выключателю, до двенадцати часов в салоне горел свет. Впервые расчётливый доктор Пресслер потребовал asti spumante, — и это в двенадцатом часу, — чтобы чокнуться с этим исключительным русским, который, оказывается, знает все венские кабачки и даже тот, где в молодые годы, — ах, эти годы, — он, студентом, волочился за… Впервые сёстры Гресвик трижды пересидели свой обычный час возвращения в комнаты, и до сих пор неизвестно, кто первая из сестёр намекнула, что пора спать: Лора или Сильвия, ибо обе головки, так изумительно похожие друг на друга, с одним и тем же нескрываемым любопытством прислушивались к словам Данилё Казакофа.

И совершенно в счёт не идёт, что не раз господин советник Таубе пытался вмешаться в беседу и облить её скептическим ядом — неудачно, очень неудачно, потому в конце концов плотно сомкнулись тонкие губы советника.

И впервые бледно, но всё же улыбнулась фрау Герта и, молча, в душе благословила жителя далёкой, морозной и снежной России за неожиданную помощь, за то, что сегодня, хоть один раз, Аугуст за поздним часом уснёт немедленно и не скажет, как вчера, как третьего дня, аккуратно складывая брюки: «Сегодня я тебя слегка возьму».

И несущественно, что фрейлейн Альма Брунн и фрейлейн Бетти Килленберг, обе сразу, обе точно по команде невидимого ефрейтора, покинули салон, приподнимая плечи, каждым шагом отчеканивая своё неодобрение. Зато этот жизнерадостный толстяк доктор Артур Пресслер не отходил от Данилё Казакофа и совсем по-студенчески подмигивал Рисслеру.

И совсем несущественно, что Аугуст Рисслер нетерпеливо поглядывал на часы, зато смеялась мистрис Тоблинг — мистрис Тоблинг, которая, казалось бы, за всё пребывание её в «Конкордии» неспособна даже губами пошевелить, разве только чуть-чуть, изредка, за бриджем после особенно неудачного хода своего партнера мистера Ортона.

И уж совершенно неважно, что вдруг Лауридс Рист и фрау Берта Таубе очутились рядом и что Лауридс Рист покорно, как ребёнок, гнул голову, а у фрау Берты рдело левое маленькое ушко.

Зато восклицала madame Бадан: «Charmant! Charmant!» и после каждого её шармана княгиня недовольно поводила пухлой шеей, словно отгоняла надоедливую муху.

А в первом часу княгиня, протягивая новому пришельцу царственным жестом обе руки, прощаясь с ним, воскликнула:

— Вы очаровательны!

И уходя, оборачиваясь, многообещающе кивала ему головой; браслеты звенели и пели о возможном блаженстве.

На следующий день, за утренним кофе, княгиня изволила спросить, обращаясь ко всем столикам:

— А где наш чудесный гость?

И все столики подтвердили:

— Чудесный!

И все столики расцвели, когда в утреннем, простом, но изящном сером костюме снова вырос на пороге дорогой и желанный гость.

И ручкой помахал ему господин советник и в кислой улыбке показал ему свои жёлтые и плоские зубы Herr August Rissler, вставший с нестерпимой головной болью в томительном ожидании целительного заказного письма из Берлина. 

Глава пятая. На пороге

Коварен итальянский апрель.

Он подстерегает неопытных, он сбивает с толку новичков, он смеётся над сединами, он всем женщинам заглядывает под шляпки, он всех девушек кружит по запутанным тропинкам над пропастями, он стариков заводит в тупики, там оставляет их и сам убегает — коварный, хохочущий мальчишка.

Апрельские дни буйно закудрявились, закружились задорно, точно школяры после грозных экзаменов. И для «Конкордии» тусклые, морщинистые, как лоб столетней старухи, невесёлые, как думы о смерти, мартовские дни стали сразу смутным преданием о глубокой старине.

На флагштоке «Конкордии» взвился и зареял невидимый флаг, возвещающий обновление.

Кто это сказал, что март был вот только что, каких-нибудь 48 часов тому назад? — глупости! Это было тысяча лет тому назад, это тысяча лет тому назад «Конкордия» кисла, как голубая крынка с забытым молоком. Это в древние, бог знает, в какие незапамятные времена в «Конкордии» люди бродили потусторонними тенями и так же мало требовали вина и закусок, как мало едят и пьют покойники.

Это столетия тому назад кладовая Пипо Розетти неделями оставалась нетронутой, одиноко оставленная, как бесплодная смоковница, — апрель широко распахнул её дверь. Из чрева кладовой, оплодотворённой внезапным стремительным желанием, понеслись к столикам раскрасневшиеся фиаски, покатились приплюснутые шары горгонзолы, хлынули связки бананов, шоколадные плитки, пакеты бисквита, потянулись колбасные шины салями и заковыляли мохом обросшие пузатые кувшинчики ликёров.

Кто это говорит, что мартовская тоска, подхлёстываемая сирокко, еще вчера обволакивала «Конкордию», ещё вчера заползала в каждую комнату и, точно крыло летучей мыши, свисала с каждого балкона?