Рассказ о голубом покое - [8]

Здесь у нас образовался маленький шведский кружок, так сказать, государство в государстве, и конечно, королева его — Сельма. Мы очень мило проводим время, у нас нашлись общие знакомые; Эйнар Нильсен, оказывается, неугомонный и вдумчивый путешественник: на днях он очень занятно рассказывал о своём путешествии на Камчатку. Мы, шведы, в сущности говоря, неисправимые романтики. Например: торгуем вязаными кальсонами и умудряемся в перерыве на собаках пробраться в Гренландию; стоим за прилавком — и пишем поэмы об Италии, воспеваем кватроченто и любовь под апельсинами. И очень хорошие поэмы, мамочка: Кнут Сильван — настоящий поэт, у него оригинальные сравнения, далеко не трафаретные образы, он тонко чувствует природу, цветы у него живут подлинной жизнью.

Но, мамочка, нам надо скорее, скорее уезжать: что-то странное творится с Сельмой. Третий день она не ест, на днях она прогнала меня из комнаты, умоляя оставить её в покое, а я только тихонечко сидел у окна и глядел, как ползут облака по Везувию.

Мамочка, мамочка, не буду лгать. Мамочка, моя дорогая, моя седенькая мамочка, всё неправда: я не работаю, я не сплю, и хрипы увеличиваются.

Я знаю: я урод, я хромой урод, и когда я иду по Сорренто, итальянки исподтишка смеются над несчастным форестьером, но если Сельму окончательно уведут за собой поэ мы об Италии, — я умру. Она смеётся над вязаными кальсонами, она издевается над Сильваном, она спрашивает его, почему он не пишет стихов о фуфайках, но ведь я вижу, как она загорается, когда подходит Кнут, но ведь я вижу, как она презрительно кривит губы, когда перед сном я начинаю снимать с себя свои фуфайки. Но, мамочка, что же мне делать, когда даже при трёх фуфайках я мёрзну и никак не могу согреться?

Я знаю: у Сильвана прямые ноги, и когда Сельма идёт рядом с ним, нет перебоя, как со мной, и в один такт стучат шаги, и не приходится Сельме каждый раз применяться, но я без Сельмы не смогу жить, без нее я не кончу своей диссертации об орхидеях, и не нужны мне будут растения всего мира и даже кафедра в Стокгольме, если Сельма уйдёт.

Мамочка, она может уйти, если не принять экстренных мер. Но какие?

Мамочка, может быть, вызвать меня внезапно, телеграфировать, что необходим мой приезд, что меня требует университет? А если это не поможет?

Мамочка, мы люди севера, но какие в сущности смешные фантазёры. Вот вдруг я решил, что глупая нелепая телеграмма может спасти меня от темени. Вздор! Вздор! Но, мамочка, темень ведь надвигается на меня, надвигается. Что мне делать, что мне делать? Мамочка, спаси меня. Твой сын Эдвар.

____________________

З а п и с к а.

(Живой почтой — везёт записку виноторговец Габриеле Фреско, направляющийся из Сорренто в Неаполь на барке «Santo Croce»).

Egredgio signore Джузеппе Розетти, via Roma, 33. interno 8, scala II. Napoli.

Слушай, Джузеппе, слышал я, что у вас в Неаполе появился маленький театр марионеток, и что собирается он к нам поработать в отелях. Конечно, он первым долгом заявится к этому проклятому Циммерману в его «Grand Hotel». Джузеппе, директору этого театра необходимо перебить ноги так, чтоб он прежде всего заковылял ко мне. Иначе я вылечу в трубу, и мне придётся «Конкордию» прикрыть и свою несчастную Розину взять из римской консерватории, чего мы оба не перенесём.

Потому в спешном порядке беги к директору, пощупай, сколько это будет стоит, и если придется кормить не больше двух-трёх душ — директора, ну, на крайний случай, его жену и помощника, а куклы ведь могут поститься, — перехвати их и вези сюда.

Ответ передай через Фреску, но только письменно, а то этот дурак может напутать, я и так беспокоюсь, довезёт ли он эту записку: он уже с утра в задаток напился.

Твой брат и проприетарио

Пипо Розетти. 

Глава четвёртая. Чудесный гость

Последние дни марта пульс пансиона «Конкордия» бился неравномерно: то падал, замирал, еле слышный, и тогда даже Микеле ходил на цыпочках, то давал перебои, и Пипо Розетти переменно переходил от безнадёжности к глубокой вере, от отчаяния к удовлетворённости, то внезапно лихорадочно стучал быстрым горячечным стуком. По неизвестным причинам, вдруг, ни с того, ни с сего, княгиня Стехениз-Мавропомеску стала дважды в день наведываться в Сорренто, чего раньше никогда не бывало, ибо, уверяла княгиня, что Сорренто пропахло жареным луком, и вульгарные витрины, специально для иностранных мещан, раздражают её.

Пансион по этому поводу мучительно терялся в догадках, хотя однажды торжествующе заявила фрау Арндт, что два раза видела княгиню выходящей из почтового отделения, причём в обоих случаях княгиня была вне себя от гнева и комкала перчатки.

Но это заявление было единодушно определено мелкой, типично женской клеветой, единогласно отвергнуто с негодованием.

И господин советник явился выразителем народного возмущения, с достоинством заявив, что подобные некорректные телодвижения, и ещё к тому дважды повторённые, несвойственны княгине, как аристократке pur sang, и посещения ею почтового отделения более чем неправдоподобны, раз вся корреспонденция аккуратно доставляется в пансион.

Сирокко продолжал дуть.