Рассказ лектора - [8]

— Я хочу, чтобы вы нанюхались этого дыма, — объявил профессор с легким, по всей видимости французским, акцентом. — Чтобы он пошел у вас из ушей.

К концу семестра вы будете чувствовать этот запах даже во сне; он станет для вас таким же привычным, как вонь ваших бледных смердящих тел.

Нельсону подумалось, что для сентябрьского утра в Индиане это сказано чересчур сильно.

— Для некоторых из вас, — продолжал профессор, — я стану интеллектуальным террористом, бьющим безжалостно, — при этих словах он замахнулся на девушку в первом ряду, которая съежилась и прижала к груди тетрадку, — и внезапно по самым основаниям того, чем вы привыкли дорожить. Однако для тех, кому достанет силы и смирения отдаться моей воле, я стану партизанским вожаком. Я буду учить вас, муштровать, вести к подвигам. Иные падут в пути… — Он пригвоздил Нельсона взглядом; глаза его, увеличенные толстенными стеклами очков, грозно сверкали. — Но лучших я поведу в горы и оттуда — на пылающие города.

Он поднял мусорную корзину. Аристотель еще тлел.

— Это лишь первый шаг. Мы должны разрушить теорию литературы, чтобы ее спасти.

Так Нельсон узнал, что никто больше не занимается аналитическим прочтением. Профессор называл себя Жан-Клод Эванжелин, но даже коллеги не знали, откуда он родом. Им было довольно того, что он окончил Коллеж де Франс. Его единственная работа «Le Mortifications»[25], такая же заумная и невразумительная, как сам профессор, сопровождалась загадочным посвящением «Ма belle guerriиre!»[26]. Он прекрасно говорил по-английски, но вот был ли он французом? бельгийцем? квебекцем? Коллеги, завидовавшие его мрачной харизме и гипнотической власти над студентами, за глаза передразнивали акцент и звали его Пепе Лепью, как скунса из мультика.

Большинство преподавателей чувствовали себя обделенными. Им пришлось променять аспирантские квартирки в райских Беркли, Мэдисоне или Анн-Арборе на большие и дешевые типовые дома самого скучного городка в самой плоской части Америки. Индианский Государственный Университет Эдгарвилля (сокращенно ИГУЭ) до последнего времени был заурядным сельскохозяйственным колледжем, и факультет английского языка там появился совсем недавно. Почти все педагоги ненавидели учеников, которые, не будь они такими тупицами, поступили бы в заведения получше. В Гальцион-колледже преподаватели требовали, чтобы к ним обращались «профессор», однако готовы были часами беседовать с Нельсоном и коридоре; в ИГУЭ они представлялись по имени и прятались от студентов по кабинетам, где строчили статьи и книги в надежде набрать публикаций и выбраться из этой дыры.

«Не зовите меня профессор Энгельс, — при первой же встрече сказала Нельсону руководительница, — просто Джудит», — однако на прием к ней надо было записываться за три дня, а сами встречи длились не больше десяти минут. За весь первый семестр она лишь однажды продержала его целый час, когда, заперев дверь и кусая ногти, принялась ругать книгу, которую напечатал ее знакомый в Принстоне. Книга с вложенным магазинным чеком лежала на столе. Другой раз Нельсон застал ее плачущей, с распухшими красными глазами. Аллергия, уверила она. Нельсон стал думать о Джудит как о чеховской героине, чахнущей в провинции, безнадежно влюбленной во врача-алкоголика и тоскующей по жизни в далеком и блистательном Санкт-Петербурге.

Он чувствовал себя Алисой в Зазеркалье. Невиннейшая реплика о спутанной хронологии у Конрада вызвала презрительный смех одногруппников (дело было как раз па семинаре у профессора Эванжелина). Суровая индуска, не глядя на Нельсона, с чопорным имперским акцентом объяснила, что всякий разговор о Конраде должен начинаться с его расизма.

— Почитайте Эдуарда Сайда[27], — добавила она убийственно-постколониальным шепотом. •

Сам Эванжелин не давал ученику ни малейшей поблажки. В первой же семестровой работе Нельсон героически взялся за Ницше (самого раннего из авторов, которых признавал Эванжелин), и профессор вернул работу с «двойкой» и единственным комментарием: на первой странице он обвел красным фломастером «литература» и написал на полях: «Когда я слышу это слово, я хватаюсь за пистолет».

Итак, первое, чему научила Нельсона магистратура, это молчать в тряпочку. Парадоксальным образом именно немногословие, как и статус единственного холостяка — не гомика во всей Центральной Индиане, привели его в объятия жгучей девицы с Восточного Побережья. Звали ее Лилит, и она была дочерью двух психоаналитиков — плод смешанного брака, ибо мама исповедовала Лакана[28], а папа был юнгианцем. Познакомившись с Нельсоном, Лилит приняла врожденную вежливость и либеральную широту взглядов за молчаливое участие в постмодернистском проекте, что бы это ни значило.

— У меня все продумано, — сказала она на первом же свидании, на выходе из университетской киношки после «Прошлым летом в Мариенбаде»[29]. В диссертации она намерена рассмотреть отражение тендерных восприятий в почтовых открытках, но еще не подвела теоретическую базу.

Слушая, Нельсон испугался. Кто для него Лилит? Не новая ли Венди Уолберг? Не притворяется ли он, будто ему интересно, потому что рассчитывает с ней переспать?