Рассказ лектора - [53]

— Зачем я здесь? — спрашивает он у склизкой, в подтеках засохших соплей, стены.

Садясь за стол, в нейлоновом хрусте, он спрашивает снова:

— Зачем я здесь?

Куган давится пивом; веер «Гинесса», подогретого до 36,6° Цельсия, разлетается вокруг. «Черт, — думает Нельсон, — неужели я сказал это вслух?»

— Толковый вопрос, черт побери. — Куган икает. — Умный ты малый. Небось у тебя на занятиях животики надорвешь.

— Но зачем я здесь? — повторяет Нельсон. Его парка блестит импортным пивом. — Не помню.

— Экзистенциальное сомнение, верно? — Куган утирает рот ладонью. — Хотите экзистенциального сомнения? Пожалуйста!

Он поднимает стакан и подается вперед.

— Мне надо было родиться елизаветинцем, Клинк. Даже если бы для этого надо было стать треклятым англичанином. Вот были поэты!… Бен Джонсон клал кирпичи, и воевал, и угодил в тюрягу. Кит Марло был шпион, бабник, и его зарезали в кабаке. В драке из-за счета! Вот — достойная поэта смерть!

Куган пьет и облизывает губы.

— А что грозит мне? — хрипит он. — В худшем случае я теряю мой говенный бессрочный контракт. Мы живем в малодушное время, Клинк. Мне должно быть стыдно.

Нельсон слышит тихое хрустальное «дзынь!», словно ложечкой задели бокал, но на столе только два пластмассовых стаканчика и такая же бутыль. «Вам должно быть стыдно, — думает Нельсон, и зажимает рукой рот. — Не сказал ли я это вслух?»

Куган стучит бутылью по столу.

— Молли! — орет он. — Молли Молли Молли!

Музыка давно смолкла, Тощий и Длинный Нос куда-то слиняли. Когда это произошло?… Официантка стоит в шаге от стола, раскинув руки.

— Кто здесь Молли? — спрашивает она.

«Хороший вопрос, — думает Нельсон. — Онапохожа не на ирландку, а скорее уж на испанку — черноволосая, черноглазая, смуглокожая. Стоит, покусывая губы и покачивая бедром, фартучек перехватывает милый стан, как набедренная повязка. Милый стан. — Нельсон зажимает рукой рот. — Не сказал ли я это вслух?»

— Это Клинк. Острый клинок, Клинк. — Куган хриплым театральным шепотом добавляет: — Только упаси тебя Бог спросить про его мать.

Официантка переводит безразличный взгляд на Нельсона.

— Ни гугу, — говорит она.

Молчание. Нельсон с Куганом переглядываются и прыскают со смеху. Нельсон смеется так, что пиво брызжет у него из носу.

— И что твой муж-иудей? — спрашивает Куган официантку.

Дзынь! Что-то всплывает из пивного моря в мозгу у Нельсона, что-то, имеющее отношение к иудеям. И тому, чего Куган должен стыдиться.

— Мне кажется, ребята, вам хватит, — говорит официантка.

— Еще нет. — Куган делает слабую попытку дотянуться до ее задницы. Официантка резво отпрыгивает, Куган еле успевает ухватиться за край стола.

— Господи! — Куган почти ничком падает на скамейку и одним глазом смотрит поверх стола. — Он что, наблюдает за нами, Клинк?

— Кто?

— Бармен, ты, изнуренный иезуит, — шепчет поэт. — Статный, дородный, как там его бишь.

Нельсон оборачивается. Куган снова шипит:

— Не так очевидно, черт тебя побери.

Поэтому Нельсон смотрит в потолок. Смотрит в свой стакан. Смотрит на часы. Смотрит на пустую эстраду. Потом, зевнув, взглядывает на бармена, который стоит, опершись на стойку. Здоровенный детина… наблюдает.

— Ну? — спрашивает Куган почти что из-под стола.

— Ага, — говорит Нельсон. — Он за нами наблюдает. Куган приподнимает голову и снова ныряет под стол.

— Черти лохматые, Клинк, это же Буян Бойлан! Он самый!

Поэт почти горизонтально выскакивает из-за стола. Локти и колени выпирают из просторного пальто под самыми разными углами, как будто два хорька дерутся в мешке. Нельсон совершает более грациозный, нейлоно-шуршащий исход, но не может сделать ни шагу дальше, потому что во все стороны — вниз. Комната кружится: проносится Куган, ревя, проносится бармен. Нельсона приподнимает на цыпочки и бросает под откос пола. Он выплывает на улицу, под снег, скользя боком, как хоккеист.

— П.М.Б.И.Ж! — ревет Куган. — Поцелуй Мою Благородную Ирландскую Жопу!

На трескучем морозе они цепляются друг за друга, чтобы не упасть, их общая синяя тень раскачивается в свете фонарей — горбатое четвероногое о двух головах. Кожу стягивает от холода, горло перехватывает. Он держит Кугана или Куган — его? Да какая разница!

— Ирландки, — задыхаясь, выговаривает Куган, — режут так, что не успел заметить, а уже потерял половину крови.

— Забавно. — Нельсон пытается совладать со своими ногами. — Она не похожа на ирландку.

— Черная ирландка, — Куган постепенно, палец за пальцем, отдирает себя от Нельсона, — самая страшная. Дочь прелестной лимерикской девы и сумрачного испанского моряка, смытого с Армады — смешение кровей, чьи истоки можно проследить аж до Марокко.

— Я упоминал, — говорит Нельсон, — что моя жена — ирландка?

— У меня была одна евреечка… — Куган наконец отцепляется окончательно. — Кстати о средиземноморцах. Бархатные губки. Могла засосать бильярдный шар через двадцатиметровый садовый шланг.

У Нельсона щиплет уши. Или это от холода?

— Почему вы сказали, что она была еврейка?

— Потому что она ею была. — Поэт, шатаясь, бредет по тротуару. — Дщерь Израиля. Иудейской веры, не христианской. Разве не один хер?

В замедленной съемке Кутан поворачивается и замахивается на Нельсона кулаком. Нельсон в замедленной съемке пригибается. Он приперт к стенке, парка зацепилась за выступающий кирпич.