Расшифровано временем - [192]

Всю эту знакомую затею Суханов наблюдал, устроившись у куста на опушке, прислушиваясь, как в позвоночнике у поясницы шевелится боль. Дурацкая хворь — дискоз: когда-то давно, переселяясь на новую квартиру, неумело рванул на себя тяжелый тюк с книгами, и в позвоночнике что-то сдвинулось, ущемив нерв. А нынче боль эту раздразнила долгая тряска в «газике» по вихлястой, с выбоинами и вымоинами дороге. Хворь была капризна: дома Суханов приручил ее тем, что и сидел, и спал на жестком, А креслице в «газике» оказалось промятым до железного каркаса, и на колдобинах, хотя и держался крепко за скобу, Суханов все же подскакивал и проваливался, наперед уже зная, что разбередит, озлит боль. Был бы шофер, может, вел бы поаккуратнее, умеючи, а тут Чемерисов сам за баранку сел. Был он высок, сухощав, телом скуден, и Суханов дивился, чей же это мощный зад так размял креслице, просидел в нем такую ямину. И снова пошевелил он спиной, словно позывая боль: откликнется или нет. Но вроде утихла, уползла и улеглась в свое, спокойное для нее место. Он сидел на твердом сухом пне, от которого уже и кора отказалась, обнажила мертвую белизну когда-то могучего сочного ствола.

И все же от самого низу пня какой-то силой дерзко гналась вверх зеленая свежая веточка.

Еще теплый, мягкий по-осеннему воздух хранил густой, как навар, дух разомлевших за лето леса и чистой травы. В это свежее дыхание природы струйкой вошел кухонно-угарный запах подсолнечного масла, которое Мусий Петрович вылил на горячую сковороду, затем уложил на нее присоленные рыбины.

Когда рыба была готова, Мусий Петрович расстелил на траве брезент, поставил сковородку, крупно нарезал хлеб и, выставив поллитровку, кивнул на все это, приглашая. Но от водки Суханов, а за ним и Чемерисов отказались.

— Что ж вы так? — удивился Мусий Петрович. — Я ведь не каждому выставляю, — щелкнул темным пальцем по бутылке. — Я без умыслу, для соответствия. — И, ухмыльнувшись, мол, «как знаете», блеснул из-под усов вставными зубами, отодрал пробку, плеснул себе в граненый стакан. — Ну ты-то, Матвей Ильич, понятно — за рулем, а Виктору Фомичу можно. Вроде со свиданьицем.

— Ладно, наливайте, что ж вы один будете пить.

— Смотри, сжалился, — покачал головой Мусий Петрович и налил Суханову водки.

Рыбу ели со свежим, отдававшим приятной кислинкой хлебом, выпеченным в пекарне местной потребкооперации.

— Сестру-то хоть узнал? — спросил Мусий Петрович со смешком.

— Постарела, — ответил Суханов.

— А ты думал!.. Эх! — крякнул он. — Маманя твоя мудрая баба была, знаешь, что говорила: «Покуда я жива — веник связан. Помру — все прутики распадутся».

Суханов жевал и мог не отвечать, и так ему было удобней.

Сентябрь стоял тихий и прозрачный, с синим приподнявшимся небом, низкое солнце выстилало по озерной глади почти неподвижные, нестерпимо сиявшие золотые полосы, после долгого взгляда на них в глазах стояли черные пятна. Лес вокруг озера еще темно зеленел, но кое-где в него въедалась осенняя рыжина. Тишина и покой были столь величественны и значительны, что, казалось, озеро и лес не имели никакого отношения к людям, отторжены от всех их дел и забот, и уже не он, Суханов, наблюдает природу, а вроде она молча следит за людьми и, будучи вечной и зная об этом, не понимает их тщетной возни, всего преходящего, чем заняты люди в том кратком сроке, который они обозначали словом «жизнь»…

— Хорош у нас карп, Виктор Фомич? — словно окликая Суханова, спросил Мусий Петрович. Вкус- то какой! Не то что в иных местах, нефтью воняет. Съешь такого, цельный день потом керосином отрыгиваешь. — Он вытер жирные пальцы о траву и полез в карман за куревом. — Отец твой хаживал ко мне на карпа. Любил беседовать, — Мусий Петрович сузил пьяно покрасневшие, заслезившиеся глаза, — мы ведь с ним, почитай, всю жизнь выясняли, отчего он Людмилу-то, сестру твою, не отдал мне в жены. Да так и не выяснили, — покривил он в улыбке губы. — А ты про это и не знаешь… Все говорил он мне: «Неровный ты человек, Мусий. Где отчаян не в меру, а где смолчишь не вовремя». Возражал я ему: «Живу, как все. Всем плохо — и мне плохо. Всем хорошо, значит, и мне хорошо». Он на это серчал: «Вот-вот, Мусий, душа в рабстве у тебя. Оттого и живешь по хилому закону». И все растолковывал, объяснял, значит, что да как тут неправильно. А объяснял он знаешь как? Будто приказывал. Однако не все это любят, такой манер объяснений. Властен был… Ты, видать, тоже, а?

— Это другим видней, — ответил Суханов.

— Если б только видней… Зол я на него за Людмилу, — хмельно покачал головой Мусий Петрович. — Ходу не дал ей, при себе держал вроде от большой любви, но для своего удобства.

— Что ж ты так о покойнике, Петрович? Неприлично, — сказал Чемерисов, глянув на Суханова.

— Ладно, бог простит, да и ты не серчай, Виктор Фомич. Человек ты вроде сторонний, от родни вдалеке прожил. Однако не чужой им. Поэтому и сказал тебе, не кому-то…

Потом Чемерисов и Суханов сняли пиджаки, закатали рукава рубах и, стоя в лодке, наполовину лежавшей на воде, мыли руки и ополаскивали лица. Суханов сложил ладони корытцем и, зачерпнув из озера, долго вглядывался, покуда вода медленно вытекала меж Пальцев. Была она прозрачно-зеленоватой, с острым пресным запахом. Утираясь носовым платком, Суханов с удивлением думал о словах Мусия Петровича, о том, что ни возразить, ни подтвердить что-либо он не мог…