Расплата - [17]

— Тебя бы без воды и жратвы, сразу бы сдох! — раздалось из рядов.

— Это кто так сказал? — не повысил голоса офицер. — Молчите? Значит, я сказал правильно: вы не солдаты, а трусы.

Раздвигая товарищей, выходит из третьего ряда великан в окровавленной гимнастерке, лоб забинтован посеревшей от грязи тряпкой, в глазах лихорадочный блеск.

— Я сказал! — приближается великан к офицеру. — Я сказал и скажу еще кое-что. Вы не солдаты, не офицеры, поганая фашистская сволочь. Не жить вам на нашей зем…

Выстрел оборвал его на полуслове, офицер продолжает стрелять в распростертое на земле тело. Кажется обер-лейтенанту, что вскочит великан и набросится. Расстрелял всю обойму, опомнился. Нехорошо получилось: еще подумают, что он испугался. Ничего, пусть знают, каков немецкий порядок.

— Кто не выполняет приказ, будет расстрелян. Командирам и комиссарам выйти из строя! — командует оберлейтенант и после небольшой паузы объясняет: — Вас переведут в офицерский лагерь.

Офицерский лагерь! Мало кто верит, и все же, стараясь сохранить выправку, выходят командиры и комиссары из угрюмых рядов. Кто сразу, кто чуть погодя, кто еще позже. Напротив общего строя вытянулся цепочкой еще один — тоже в рваной и окровавленной одежде, но независимые, гордые, не сломленные дорогой страдания и смерти.

Переждал офицер, идет вдоль красноармейских рядов. Пройдет несколько шагов — останавливается, разглядывает одежду и лица, тычет пальцем, командует:

— Марш в тот строй!

У Мисюры возрождается надежда на жизнь. А как же, немец действует с понятием, разбирается, ищет врагов. Еще подумал, что так и надо начальникам, не умеющим воевать. Он не виноват, что хозяин оказался непутевым. Значит, пришел настоящий хозяин, и ему, Мисюре, ни к чему старый. А этому? — взглянул на стоящего рядом хилого красноармейца Дриночкина. Весь путь около него протащился, сто раз помирал и не помер. И сейчас стоит ни жив ни мертв.

— Вдруг и нам скомандует, — в ужасе шепчет Дриночкин.

— Так ты же не командир и не комиссар, — успокаивает не столько Дриночкина, сколько себя.

— Ну и что, скомандует и слушать не станет.

— Видно же по одежде!

Молчит Дриночкин: выходят из строя и в красноармейской одежде. Может, переодетые, может, ошибочно вызванные.

— Господи! — хрипит Дриночкин. — День и ночь буду работать, делать что скажут, только бы жить. Не желаю гибнуть за командиров и комиссаров, так и скажу.

Подошел обер-лейтенант, постоял, поглядел и двинулся дальше. Обошел все ряды, стал перед строем, приветливо ухмыляется:

— Это же очень просто. Солдат стригут машинкой, командиров и комиссаров — ножницами. А вы хотели обмануть германскую армию, это некрасиво!

Увели командиров и политработников, обер-лейтенант передохнул, выкурил сигарету, выкрикивает очередную команду:

— Евреи, пять шагов вперед!

Бредут евреи: от остальных пленных отделила роковая черта — национальность.

Шагает обер-лейтенант вдоль шеренг, присматривается, тычет пальцем. Одни молча выходят, другие просят, что-то доказывают.

С интересом наблюдает Мисюра за этим отбором: евреев не жалко. Не пашут, не жнут, а наживаются на христианах. Не поймет, почему Дриночкин снова трясется. Не еврей же. Спросил:

— Ты чего?

— Назовут евреем — и все, — дрожит Дриночкин. — Их власть, что хотят, то и делают.

Закончен отбор. Евреев увели. Стоит обер-лейтенант перед строем, самодовольно ораторствует:

— Это же очень просто! У евреев вот такой нос, — рука делает дугу от переносицы до подбородка, — вот такие глаза, — полукругом растопырены пальцы. — Никакие хитрости не могут обмануть армию великого фюрера. А теперь все коммунисты, пять шагов вперед!

Выходят солдаты, сержанты. Обер-лейтенант не смог бы их отобрать, видно, сами не могут иначе, не позволяет гордость.

Глядя, как обер-лейтенант выстригает врагов, удовлетворенно подумал: «Очистят от них лагерь, тогда нам дадут льготу».

На следующий день перевели в общий лагерь. Не было льгот, началась обычная для лагеря жизнь. Дохли с голоду, томились от жажды, ночами дрожали от промозглой сырости.

С горечью размышлял о том, что никому он не нужен. Успокаивал себя: немцам теперь не до них, война в разгаре, возьмут Москву — все будет иначе. Чтобы дождаться этого времени, по-волчьи дрался за жизнь. Помогала отцовская выучка. Выкопал логово поудобней, натаскал тряпья, содрал з какого-то умирающего еще одну шинель: все равно утащили б другие. При кормежке слабых отталкивал, плевал на упреки и ругань. Проявил бы слабинку — сдох бы. А вы, гражданин следователь, интересуетесь, как было «на самом деле»!

— Так почему вы стали лагерным полицейским? — повторяет свой вопрос Харитоненко.

— Уже объяснил. Вынужден был так поступить, чтобы не сдохнуть. Ничего другого сказать не могу.

— При каких обстоятельствах поступили в лагерную полицию?

— Вызвал обер-лейтенант Мусфельд, объявил: «Будешь служить в полиции!» — вот и все обстоятельства.

— В лагере находились многие тысячи военнопленных, а обер-лейтенант подошел именно к вам.

— Смеетесь надо мной, гражданин следователь.

— Не смеюсь, хоть рассказываете вы смешную историю. Мусфельд не мог вызвать ни с того ни с сего. Как же было в действительности?