Расплата - [15]

Филиал фирмы «Сименс» убыл в Германию, здание отвели под областное управление НКВД.

Потерпев поражение, «Аусланд-абвер» не убрался из Львова, с еще большей активностью продолжал агентурную деятельность против СССР. Новым прикрытием стала Комиссия по переселению немецких колонистов, разместившаяся в вилле «Франзувка» на улице Энгельса. «Кулацкому сыну Ярощуку» нельзя было оставаться в советском Львове, Харитоненко отозвали в распоряжение НКВД УССР.

3

В одиночной камере следственного изолятора КГБ Мисюра размышляет о следователе Харитоненко и первом допросе.

Подполковник не изобличал, лишь уточнял, выяснял, кто может подтвердить показания. Записал все. Для чего? Наверное, положено начинать с биографии. Так это не биография, а черт знает что. Ну какое имеет значение, куда отец вбивал колхозные гвозди, какие и для чего строгал доски? Зачем следователю знать, чем он, Мисюра, занимался в колхозе, любил ли ловить рыбу. Может, в потоке вопросов хочет утопить бдительность? Не похоже, скорей всего ищет «кулацкие корни предательства». Ну, уж чего нет, того нет. А что было?

Мисюра вспоминает родные Портянки, привольно раскинувшиеся вдоль реки Псел.

Нерадостным запомнилось детство. В голодном селе колхоз нелегко прививался — как черенок к старому дереву. А в семье был достаток, трудовой, не ворованный. Отец с детских лет приучил к ремеслу. На всю жизнь запомнилась отцовская мудрость:

— В голодный день никто не даст кусок хлеба, не кинет медный пятак, а вас, сучьих сынов, надо чем-то кормить. Вот и натираю всю жизнь мозоли на мозгах и ладонях. Никогда не зевай, что ухватишь — твое. Колхозные дяди обещают три короба, но на них не надейся, а то пузо усохнет и к спине прирастет. Нужные трудодни имей, не то Сибирь, однако много сил на колхоз не расходуй. Там все общее, твоей работы не видно. А что дома сработаешь — на виду у людей.

Умно жил батя: не перетруждался в колхозе и не лодырничал. Не хвалили его, не ругали, всякие грамоты его не прельщали. И ему, Николаю, внушал: «На медаль сала не купишь, за грамоту не дадут колбасы».

В плотницкой бригаде отец считался исправным работником, дружил с бригадиром Петром Родионовичем, дальним родичем. Отец — знаменитый рыбак, вечером выйдет на Псел и плывет своей лодкой к старому дубу, видному издалека среди сосен и высоких кустарников. Не раз брал с собой сына, запомнились эти рыбалки. Для видимости половят удочкой, на ночь забросят сеть и ждут до рассвета. В село возвращаются с богатым уловом. Иван Григорьевич несет рыбки Петру Родионовичу — по-соседски, по-родственному. Мог батя быть добрым, мог быть и строгим. Как-то пришел на рассвете к реке вытащить сеть, а ее нет, исчезла. Не бегал, не искал, не кричал. Зашел к Федьке Пивню — тот всегда у реки околачивался — и спокойно предупредил: «К вечеру пусть подбросят сеть, иначе — убью!» К вечеру воры подбросили сеть, знали: Иван Григорьевич не бросает слов на ветер. А с Петром Родионовичем шло, как заведено: батя — по-родственному, бригадир — тоже по-родственному.

Не прижимал с работой, хватало времени и рыбачить, и печи людям складывать, и мастерить бочки.

Николай рано начал вникать в отцовские премудрости, ко всему оказался способный. Не к школьной науке, она ни к чему — сызмальства удачно рыбачил, рано стал складывать печи, помогал мастерить бочки. Доволен был отец младшим сыном, на всю жизнь запомнилось, как отметил шестнадцатилетие.

Вдоволь тогда напекли-наготовили. В центре застолья важно уселся батя, рядом Петр Родионович с женой Ганной Ивановной, затем сыновья с женами и другая родня. В конце стола посадили его, Николая, именинника. Славно попировали тогда. Довольный Петр Родионович сказал, прощаясь:

— Хорошего ты, Иван Григорьевич, вырастил сына. Не опозорит нашего рода. Беру в бригаду.

В бригаде пошел по отцовской дорожке. Петр Родионович дает работу по-родственному, и благодарность получает по-родственному: когда наловленной рыбой, когда купленной в райцентре колбасой, консервами, другими гостинцами.

Не превзошел отца в мастерстве, а жил лучше, чем он. Богаче стал трудодень, появилось свободное время.

Пришла как-то тетка Параска, разохалась, разахалась:

— Дорогие соседушки, смотрю, как люди живут, и плачу по своей молодости, по своим горемычным годочкам. Не знали мои рученьки ни часу покоя. Встану чуть свет, выдою коровенку, накормлю кабана и птицу, да и для семьи надо что-то сготовить. Это еще не работа, главное в поле: навоз вози, борони, сажай, бесконечно поливай, от рассвета до темени гни спину на жнивье и молотьбе. Жнивье, молотьба! Разве теперь имеют понятие, что это значит? За день увязывала триста снопов. И это не комбайн, а горемычная деревенская баба. Работала при молотилке — боже упаси отстать от машины. Управились с молотьбой — начинается пахота, не видно конца-края. И вечером нет роздыха: пряду и пряду. Попрошусь у маменьки на посиделки, отпустит на часок — и домой. Ложусь спать — нет сил раздеться, снять сапоги. Сейчас, голубоньки, не работа, а счастье: хлеб не пеки — бери магазинный, прясть не надо — продается любая материя, в колхозе на тебя работают трактора и комбайны.