Расплата - [13]

Понять, разобраться, покаяться! Старая песня, для дураков. Чем меньше доказательств, тем слаще поете. Пустые хлопоты, гражданин следователь! Это в мыслях, отвечает же прочувствованно:

— С чем пришел к фашистам малограмотный крестьянский парень из глухой деревушки? Со своим страхом, желанием выжить. И не я пришел к фашистам, они пришли к нам. Не надо меня убеждать каяться, покаянные слова дешево стоят. Я каялся все послевоенные годы делами. Вот так!

— Когда каются, приходят с повинной. Вы не пришли.

— Каждый по-своему кается. Я — честным трудом.

— Давайте, Николай Иванович, начнем не с конца, а с начала. Не возражаете?

— Мне скрывать нечего, в нашем роду не было помещиков и кулаков.

— Вот и прекрасно! Расскажите о родителях, детстве и юности, работе в колхозе и службе солдатской.

— Это мы можем, — обрадовался Мисюра: с этой стороны следователь его не укусит. — Моего отца, Ивана Григорьевича, каждый в Портянках помянет добрым словом: славился не богатством — лучший в районе печник, бондарь, плотник. Отцовские печи были самые жаркие, а отцовские бочки нарасхват раскупались на Сорочинской ярмарке. В колхоз вступил с первыми. Почему? Голод не гнал — любил работать для общества. От дедов так заведено у нас на Полтавщине.

— Это верно, сам полтавчанин, — улыбнулся прошлому Харитонепко.

«Оказался б с Харьковщины — и тогда бы стал земляком», — подумал Мисюра, но виду не показал, что не верит следователю:

— Это хорошо, земляк легче правде поверит. А мою правду проверить не трудно, есть в селе старики, расскажут, как Иван Григорьевич Мисюра вкалывал в колхозе с рассвета до позднего вечера. Если кому и складывал печи, то не за деньги, а по дружбе, как у нас принято. Вот такой был отец, и меня так учил. Я только четыре класса закончил, с ранних лет трудился в колхозе.

— Нужды не было. Почему бросили школу?

— Не по нужде, это точно. Поперек учебы стали семейное горе и отцовский характер. Мать померла, когда рожала; меня выхаживала жена старшего брата. Когда подрос, отец стал приучать к ремеслу. У отца только четыре класса, он решил, что и мне ни к чему дальше учиться в школе.

В тринадцать лет стал отцовским помощником, в четырнадцать — членом колхоза, в шестнадцать — мастером первой руки в плотницкой бригаде. Пришло время — призвали в солдаты, служил как положено, освобождал Бессарабию. Вот такая моя довоенная биография. Вас, конечно, интересует, как очутился у немцев? Началась война — сражался, как все. Плен — не моя вина. Окружение!

Записывает Харитоненко показания Мисюры, дотошно выясняет: «Кто работал с отцом? Кто с вами работал? С кем дружили? Кто тогда был вашим начальником? Перечислите солдат вашего отделения?» Записал, перешел к началу войны: «Где ваша часть приняла первый бой? Уточните путь отступления? Как оказались в окружении? Кто тогда вами командовал? Продолжались ли боевые действия? При каких обстоятельствах сдались в плен? Кто еще сдался?»

Записал ответы, дал прочитать протокол.

— Точно записано?

— Точно.

— Тогда распишитесь в конце каждой страницы. На последней прошу написать: «Протокол мной прочитан, с моих слов записан правильно».

Расписался Мисюра, выжидательно смотрит на следователя.

— На следующем допросе еще раз вернемся Тс довоенной жизни и к плену.

— Все рассказал, придется повторять то же самое, — предупреждает Мисюра, а в мыслях: «Приглашает копать для себя могилу, как мы — тех евреев. Зря старается, ничего не выйдет».

— Меня интересует не протокольная сторона, не анкета. Побеседуем о содержании довоенной жизни Мисюры: с чем он начал войну и с чем оказался в плену. Не как, а с чем. Советую об этом подумать.

Больше Харитоненко ничего не сказал, нажал на кнопку звонка, увели Мисюру. Размышляет о его довоенных годах. Надо же, их молодость разделяют три десятка километров: Великий Перевоз и Портянки, теперь село Куйбышев на реке Псел. Почти ровесники, Мисюра на год моложе, пути разошлись еще тогда, в селах. Капитан Селезнев разыскал в Куйбышеве одногодков Ивана Григорьевича Мисюры, раскрылась подноготная этой семьи. Для Ивана Григорьевича колхоз не стал содержанием жизни, только ширмой, скрывавшей его внеколхозные доходы; таким же воспитал Николая. Не в этом ли корень падения? Должны же быть корни, из которых вырастают уроды. Недавно был в отпуске, посетил мать — морщинистую, седенькую, не утратившую чувства восхищения красотой жизни. Вновь встают перед глазами чудесные вышивки: яркие, радостные букеты цветов, птицы-песни, красавицы девушки — задумчивые, веселые, танцующие. В красном углу, где когда-то помещали иконы, — Наталка Полтавка: коса ниже пояса, гордые очи, крутые изгибы бровей. Между окон довоенная фотография: отец — строгие глаза, плотно сжатые губы, выпирающий подбородок, буденовка с пятиконечной звездой, гимнастерка с двумя треугольниками; мать — нежный овал лица, чёлка, глаза со смешинкой, чуть вздернутый нос и задорная улыбка, приоткрывшая ожерелье белоснежных зубов. Когда вернулся с войны, мать встретила по-монашески строгая, в черном платье и черном платке, тяжело переживавшая свое и всенародное горе. С младшими детьми и с бабкой два года страдала в фашистской неволе. Жили нищими. В лесу собирали щавель, из старых колхозных кагатов выбирали полусгнивший картофель, на листьях пекли оладьи, варили из овсяных высевок кашу. Долгими вечерами сидели при коптилке. Фашисты измывались, убивали, а сломить не смогли. Рассказала мать о последнем дне деда. Ефрейтор Карл в начале зимы сорок первого объявил: