Расписной - [6]

На круглой физиономии Каталы, напротив, отражалось кипение азарта.

– Посмотрим, как повезет…

Приподнятые домиком брови придавали ему вид простоватый и наивный. Расписной знал, что впечатление обманчиво: на строгом режиме наивных простаков не бывает – только те, кто уже прошел зону или залетел впервые, но по особо тяжкой статье. Двое наблюдающих за игрой угрюмых коренастых малых – явные душегубы. И татуировки на мускулистых телах: оскаленные тигры, кинжалы, топоры, могилы – говорили о насильственных наклонностях.

– Раз! – рука Каталы дернулась, будто на шарнире, и на стол упала бубновая десятка. – Два! – сверху шлепнулась еще десятка – пиковая.

– Две доски! – перевел дух банкир и озабоченно спросил: – А у тебя, Калик, сколько?

Расписной усмехнулся. Катала играл спектакль и явно переигрывал. Он набрал двадцать очков, если бы у Калика было двадцать одно, тот бы объявил сразу. При одинаковой же сумме всегда выигрывает банкир. Тогда к чему эта деланая озабоченность?

– Восемнадцать. – Седой бросил карты. Девятка, шестерка и дама веером рассыпались поверх выигрышных десяток.

– Выходит, повезло тебе? – тяжелый взгляд пригвоздил банкира к лавке.

– Выходит, так, – кивнул тот и демонстративно положил перед Каликом колоду, мол, если хочешь – проверяй.

– Если я тебя на вольтах или зехере[6] заловлю – клешню отрублю, – спокойно произнес Калик, даже не посмотрев на колоду.

Угрюмые переглянулись. Они были похожи, только у одного правая бровь разделялась надвое белым рубцом и на щеке багровел длинный шрам, а глаз между ними почти не открывался.

Приподнятые брови опали, будто в домиках подпилили стропила.

– Да что я – волчара позорный, дьявол зачуханный? – обиделся Катала. – Не врубаюсь, с кем финтами шпилить?

– Ладно. Я сказал, ты слышал. Ероха!

У невидимой границы тут же появился толстый мужик в черных сатиновых трусах до колена. Вид у него был обреченный, мокрая грудь тяжело вздымалась.

– Жарко? – вроде как сочувственно спросил Калик.

– Дышать… нечем… – с трудом проговорил тот, глядя в пол.

– Ты свой костюм спортивный Катале-то отдай. Куда он тебе в такую жару?

– Зачем зайцу жилетка, он ее о кусты порвет! – хохотнул Катала. – Не бзди, Ероха, до зимы снова шерстью обрастешь…

– Я не доживу до зимы. У меня сердце выскакивает…

Калик недобро прищурил глаза.

– А как ты думал народное добро разграблять? Тащи костюм, хищник! И не коси, тут твои мастырки не канают![7]

Вор повернулся к Расписному:

– Икряной[8] нас жалобить хочет! Мы шкурой рискуем за пару соток, а он, гумозник, в кабинете сидел и без напряга тыщи тырил!

– А тут и впрямь жарковато! – Расписной стянул через голову взопревшую рубаху, стащил брюки, оставшись в белых облегающих плавках.

Калик и Катала переглянулись, угрюмые впились взглядами в открывшуюся картинную галерею на могучем теле культуриста.

Трехкупольный храм во всю грудь говорил о трех судимостях, а размер и расположение татуировки вкупе с витыми погонами на плечах и звездами вокруг сосков свидетельствовали, что по рангу он не уступает Калику. Под ключицами вытатуированы широко открытые глаза, жестокий и беспощадный взгляд которых постоянно ищет сук и стукачей. На левом плече скалил зубы кот в цилиндре и бабочке – символ фарта и воровской удачи. На правом одноглазый пират в косынке и с серьгой зажимал в зубах финку с надписью «ИРА» – иду резать актив. На животе массивный воровской крест с распятой голой женщиной – глумление над христианской символикой и знак служения воровской идее. На левом предплечье сидящий на полумесяце черт с гитарой, под ним надпись: «Ах, почему нет водки на луне», рядом непристойного вида русалка – показатель любви к красивой жизни. На правом предплечье обвитый змеей кинжал сообщал, что его носитель судим за разбой, убийство или бандитизм, чуть ниже разорванные цепи выдавали стремление к свободе. Парусник под локтевым сгибом тоже отражал желание любым путем вырваться на волю. На бедре перечеркнутая колючей проволокой роза показывала, что совершеннолетие он встретил за решеткой. Восьмиконечные звезды на коленях – знак несгибаемости: «никогда не стану на колени».

Крепыш с полузакрытым глазом поднялся и будто невзначай обошел нового обитателя хаты.

На треугольной спине упитанный монах в развевающейся рясе усердно бил в большой и маленький колокола, показывая, что его хозяин не отмалчивается, когда надо восстановить справедливость. На левой лопатке скалился свирепый тигр. Это означало, что новичок свиреп, агрессивен, никого не боится и может дать отпор кому угодно. На правой был изображен рыцарь на коне с копьем и щитом – в обычном варианте символ борьбы за жизнь, но на щите красовалась фашистская свастика – знак анархиста, плюющего на всех и вся. Только отпетый сорвиголова мог наколоть себе такую штуку, наверняка провоцирующую оперов и надзирателей на палки, карцер и пониженную норму питания.

Покрутив головой, полутораглазый вернулся на место.

– Я Расписной, – представился Вольф. – Как жизнь в хате?

Возникло секундное замешательство. Новичок, нулевик, так себя не ведет. Он сидит смирненько и ждет, пока его расспросят, определят, кто он есть такой, и укажут, где спать и кем жить. А татуированный здоровяк сразу по-хозяйски брал быка за рога, так может поступать только привыкший командовать авторитет, уверенный в том, что его погремуха