Расписной - [10]

Потом двойника вроде бы повезли в Москву на дальнейшее следствие и вывели из разработки, он давно смыл с тела краску и, может быть, забыл об этом непродолжительном эпизоде своей службы. А слухи о поставившем на уши следственный корпус и круто насолившем рохи-сафедским вертухаям Вольфе стали распространяться по уголовному миру со скоростью тюремных этапов. То, что Калик оказался другом Сивого, было чистой случайностью, но эта случайность оказалась полезной. А от возможных неприятных последствий такой случайности следовало застраховаться.

– У него даже крыша потекла: то мать свою в камере увидел, то меня по утрянке не узнал… Каждую неделю к психиатру водили!

– Жаль другана. Мы с ним вдвоем, считай, усольскую зону перекрасили. Была красная, стала черная[35]. Нас вначале всего два человека и было, все остальные перхоть, бакланье и петушня[36]. Раз мы спина к спине против двадцати козлов махались! А потом Сашка Черный на зону зарулил, Хохол, Сеня Хохотун…

– И Алик Глинозем! – продолжил за Калика Расписной. – Алик этого козла Балабанова из СВП[37] насквозь арматурным прутом проткнул, а Щелявого в бетономешалку засунули!

– Точно, так все и было! Я его и засунул!

На лице Калика впервые появилось человеческое выражение.

– Тогда эта шелупня прикинула муде к бороде и выступать перестала. Поняли, сучня, чем пахнет!

Калик встал и улыбнулся непривычными губами.

– Знаете, братва, я ведь вначале сомневался. Не люблю непоняток, на них всегда можно вляпаться вблудную[38]. Но теперь сам вижу – Расписной из наших…

– Я думаю, проверить все равно надо! – перебил смотрящего Зубач.

Калик вспылил.

– Что ты думаешь, я то давно высрал! – окрысился он. – Ты на кого балан катишь?![39] Я здесь решаю, кто чего стоит! Потому освобождай свою шконку – на ней Расписной спать будет!

Зубач бросил на Вольфа откровенно ненавидящий взгляд и собрал постель с третьей от окна шконки. Через минуту он сильными пинками согнал мостящихся на одной кровати Савку и Ероху.

* * *

Спать на нижней койке в блатном кутке – совсем не то, что на третьем ярусе у двери. Ночная прохлада просачивалась сквозь затянутое проволочной сеткой окно, кислород почти нормально насыщал воздух, позволяя свободно дышать. Занимать шконки второго и третьего ярусов над местами людей запрещалось, поэтому плотность населения здесь была невысокой.

Зато дальше от окна она возрастала в геометрической прогрессии. Слабое движение воздуха здесь не ощущалось вовсе, потому что Катала отгородил блатной угол простынями, перекрыв кислород остальной части камеры. Парашная вонь, испарения немытых тел, храп, миазмы тяжелого дыхания и бурления кишечников поднимались к потолку, и на третьем ярусе нормальное человеческое существо не смогло бы выдержать больше десяти минут. Поэтому многие спускались, присаживались на краешек нижней койки, пытались пристроиться вторым на кровати. Иногда это не встречало сопротивления, чаще вызывало озлобленное противодействие.

– Лезь назад, сучара! Тут и без тебя дышать нечем!

В глубине «хаты» раздались две увесистые оплеухи. Оттуда то и дело доносились хрипы, стоны, какая-то возня, приглушенные вскрики. Кто-то отчаянно чесался, кто-то звонко хлестал ладонью по голому телу, кто-то всхлипывал во сне или наяву. Вольф понимал: происходить там может все, что угодно. Кого-то могут офоршмачить[40], опетушить или вовсе заделать вчистую[41]: задушить подушкой или вогнать в ухо тонкую острую заточку. Потапыч говорил, что зэков актируют без вскрытия и обычных формальностей.

И с ним тоже могут сделать что угодно – или оскорбленный Зубач по своей инициативе, или кто-то из «торпед» по приказу смотрящего. Ибо демонстративное признание Каликом Расписного и явно выраженное расположение к нему ничего не значат – очень часто именно так усыпляют бдительность намеченной жертвы… С этой мыслью Вольф провалился в тяжелое, тревожное забытье.

* * *

– Встать! – Резкая команда ворвалась в одурманенное сознание, и Вольф мгновенно вскочил, не дожидаясь второй ее части, какой бы она ни была: «Смирно!», «Становись!», «Боевая тревога!».

– К стене! Живо к стене, я сказал!

Таких команд он отродясь не слышал. Мерзкий сон продолжался и наяву, преисподняя никуда не делась, только кроме постоянных обитателей в ней появились коренастые прапорщики с резиновыми палками на изготовку.

– К стене! – Литая резина смачно влипла в чью-то спину.

– Зря ты так, начальник, – прерывисто откашлялся пострадавший зэк. – Где тут стена? К ней из-за шконок не подойдешь!

– Значит, к шконке становись! И закрой варежку, а то еще врежу!

Четверо прапорщиков были безоружны, навались вся хата – задавят вмиг. Но они об этом не думали, обращаясь с зэками, как привыкшие к хищникам дрессировщики. Возможно, уверенность в своем превосходстве и придавала им силу. Но у Вольфа мелькнула мысль, что сторожить загнанных в клетку зверей – это одно, а ловить их на воле – совсем другое. Да и здесь нельзя расслабляться, если хевра взбунтуется…

Но бунтовать никто не думал. Серая арестантская масса покорно выстроилась вдоль кроватей. И Меченый стал, и Катала, и Калик… В камеру зашел невысокий кряжистый подполковник в форменной зеленой рубахе с распахнутым воротом и закатанными по локоть рукавами. Державшиеся чуть сзади капитан и старший лейтенант парились в полной форме – с галстуками и длинными рукавами.