Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1 - [207]

Елена забралась с ногами в угол дивана — надеясь схорониться за десятком, вихрем сменяющихся на краю дивана, спин.

— Ну, что? Пришла, рассыпалась клоками? — с вызывающей нежностью развернулась к ней тут же Дарья Арзрумова — с той надрывной, громкой зазывающей нежностью безнадёги, с которой обращалась к каждому без разбора, и к мальчикам и к девочкам, но Елену почему-то особенно полюбила — развернулась и схавала за руку: — Споем? Знаешь лучший старинный кулинарный рецепт? — отцепившись, вскинула вдруг как автомат на предплечье гитару: — Кулинарный рецепт: Отвари-и потихо-оньку калитку! — и тут же дернулась куда-то к круглой тумбочке: — Выпьем?! На брудершафт!

Отвалив потихоньку уже и с дивана, Елена эмигрировала в тихую кухню, из двери которой, сшибившись с ней в коридорчике, с недовольной и одновременно самоуверенно оскалившейся какой-то улыбкой с двумя островатыми верхними клыками, выпиравшими над общим рядом зубов, резко выкатился Эммин сердцеед.

— Ленка, я больше не могу никого из них видеть! Обрыдло это всё! — завидев Елену, как раненый зверь застонала Эмма, доставая для гостей из холодильника непочатую бутылку водки (демократичные родители закупили детям спиртного и свалили на дачу в Переделкино справлять шестнадцатилетие дочери взрослой компанией). — Шурочка, как дела, милая? Как я рада, что вы все пришли… — без всякого зазора сменив голосок, сладчайше запела Эмма кому-то за спиной Елены, заглядывающему в кухню — и Елена остолбенела от такой метаморфозы.

Эмма новую свою школу от души ненавидела — и с дрожью омерзения Елене рассказывала, отвернув лицо к окну (как только они вновь в кухне остались одни), как отец одной из ее одноклассниц, режиссер, устроил фальсификацию, и выпустил на ведущем телеканале «проблемный», «документальный» фильм про московских беспризорников — на самом деле заставив весь ее класс — детей из благополучшейших семей — позировать в чистой подворотне, корячась и разыгрывая из себя шайку курящих и пьющих подонков перед камерой.

Среди Эмминых одноклассников, в этом, вроде бы, литературном, номинально, классе, к литературе царило странное, вызывавшее у Елены недоуменную брезгливость, отношение — как к какому-то кичу. Классическими книгами не жили, не пытались их понять — из них вырывали расхожие хлесткие цитаты — и фехтовались друг с другом, кто наиболее ловко их переврёт или кто наиболее неуместно вставит их в разговор. При этом повторять одни и те же, уже давно заезженные, цитаты могли до бесконечности, до оскомины. Даже Эмма могла, следуя школьной моде, как попка-дурак, с завидным постоянством, десятки раз за разговор повторить: «Когда дым рассеялся, Грушницкаго на площадке не было!» Причем, заигралась Эмма в эту игру уже так крепко, что использовала она эту цитату как-то вместо собственных мыслей — в зависимости от настроения заменяя ею то насмешку, то восклицание, а то вдруг искреннюю личную грусть.

В гостиной бросались цитатами помельче:

— Остапа несло! — наперегонки, соревнуясь, кто первый выболтнет, спешили крикнуть разом человек восемь из разных углов — как только вновь пришедший взлохмоченный Ванюша стал желать Эмме счастья, успехов в личной жизни, «а с кем — это ей уж самой решать».

Разглядывая опять Эмминых гостей, Елена не могла справиться со странным, интуитивным впечатлением, что большинство из них — резво острящих, соревнующихся между собой в тиражной развязности — никакого отношения к творчеству никогда иметь не будут — и через несколько лет — окончив любой «престижный» институт, куда их пристроят родители, — уныло подстёбывая над всем и вся, увянут в лучшем случае на какой-нибудь секретарской или корректорской должности в каком-нибудь литературном отделе газеты или журнала — куда их в свою очередь тоже пристроят исключительно по большому блату.

Кривоногий сердцеед, не заметив, что голос его, от нарциссического запала, повышается, принялся хвастать в уголку, слева от темного инкрустированного круглого пуза бюро, тишайшей длинноволосой Нине Трофимовой, как запросто перепрыгивает с бордюра на бордюр на скейтборде.

— Я — дрочистый изумруд! — кастрировав Пушкина, обстебала его Даша Арзрумова.

Как только Елена с Эммой вновь отдохновенно замерли, задами на подоконнике, на кухне вдвоем, Эмма вновь со стоном перешла на личности:

— Бырррр… Не могу видеть Арутюнову — ты видела ее ногти?! — стонала Эмма. — Обгрызанные все! Брррр… Что она ко мне лезет все время! — крыла она зеленолицую нервную Лику Арутюнову — единственную из всего класса, кто поступил в школу без блата, и единственную действительно по-серьезному читающую и даже пишущую стихи, немного резковатую и язвительную в общении девушку. На ногти которой действительно здоровее было бы не смотреть.

А через четверть часа, вернувшись в комнату, Елена забавлялась зрелищем зубоказательной, так что сверкали оба ряда, фирменной Эрдмановской улыбки, с которой Эмма любезничала на балконе с той самой Ликой.

Самое интересное, что со стороны Эммы это не было даже лицемерием — а было формой некоей превратно понятной, привитой родителями с младых не обкусанных ногтей, ложной светскостью: на всякий случай поддерживать чудесные отношения со всеми. И Эмма теперь катастрофически не умела решить, с кем она дружить хочет, а с кем нет — и звала на всякий случай в гости всех кого попало.