Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1 - [174]

У Ривки дрогнули губы:

— Ну, не знаю… Все так делают… Такой дефицит… Обещали достать… Я думала — я просто одна такая, что не могу живую рыбу убить… Но мне сказали…

Елена уже заткнула уши ладонями, чтобы не слушать дальнейших подробностей.

На следующий день, с ощущением, что добренькая, злая, филистерская жизнь, как будто бы ее отовсюду гонит, подпирает, — Елена, громко поблагодарив Ривку за гостеприимство, перебралась обратно домой.

— А тебе уж тут обзвонились за последние дни! — настороженно сообщила с порога Анастасия Савельевна. — Два журналиста каких-то, один из них американец. Один фотограф. Какой-то еще режиссер — я, между прочим, такой фамилии не знаю, и очень сомневаюсь, что он… И какой-то юноша из «Юности», — скрупулезно перечисляла Анастасия Савельевна, облокотясь локтем на вертикаль зеркала и кистью той же руки ероша свои волосы. — И всё мужчины, мужчины… Кому ты там, на «Мемориале», телефон-то умудрилась раздать? — без всякой надежды на ответ интересовалась Анастасия Савельевна, пытаясь, кажется, по реакции дочери, понять, нет ли, среди звонивших, как раз поставщика опасной литературы. — Вон там у тебя на столе бумажка, я тебе всё записала, что они просили передать — и их телефоны.

Впрочем, как только Анастасия Савельевна увидела, что задумчивая, измученная дочь ругаться с ней ни за что прошлое не собирается — тут же сняла оборонительную стойку, забыла про все тревоги, забежала, вперед Елены, в ее комнату, — и плюхнулась, поджав под себя ногу без приглашения на «оттоманку» — и пошла рассказывать в лицах, как пришли к ней, внезапно, проверяющие, велели устроить зачетный урок, и, как, вызванная надзирательницей из вышестоящей инстанции, к доске, по списку, отвечать студентка «абсолютно плавала в вопросе — ну ничегошеньки не знала!»

— Я смотрю — девчонка аж дрожит вся… Волнуется… И мне пришлось немедленно же выйти к доске, — со слезам на глазах рассказывала Анастасии Савельевна, — и, делая вид, что я студентку эту допрашиваю с пристрастием, на самом деле за нее весь урок отвечать, подсказывать ей контекстом ответы. А эта дура, проверяющая, присланная, так ничего и не поняла. Я девочке четверку поставила. Всё обошлось, представляешь! Слава Богу!

— Горе ты мое, — обняла ее Елена. — На тебя даже сердиться ни за что невозможно. Иди отсюда, мне уроки делать надо.

И опять полетели ночи без сна, где осторожная мелодия последней электрички метро означала начало вечности — а станковый грохот первой, утренней — с мучительной неотвратимостью вновь начинал ей отсчитывать местное, земное время. И нужно было войти в эти узкие ворота вместе с невмещающимся ни в какие рамки грузом читаемого, чувствуемого, проживаемого, воображаемого, предчувствуемого — самого важного. Когда спустя некоторое время — через несколько месяцев — она оглядывалась на этот набитый до отказу отрезок жизни — именно эти бессонные ночи с книгами казались ей той кодирующей нотой, той зачаточной музыкальной темой, которые и задавали мелодию, шаг, ритм всей ее жизни.

Утром небо было такого мутного состава и цвета, словно туда вылили (взболтав закон притяжения, и опрокинув чашки) все настоявшиеся за ночь опивки от напитков, испитых горожанами накануне — кофе, чай, дешевые вина. Елена заставляла себя вставать, приходила в школу и, с блаженным недоумением, разглядывая метавшегося у доски с мелом физика Гария Ивановича (лысина которого, когда он долго не брил ее каемки, сзади, окружена оказывалась довольно причудливой формы мельчайшей седой порослью — как посеребренный лавровый венок; и Елена всегда про себя поэтому называла его: Гай Иванович), думала: «Ну и нафига мне в жизни сдался этот его второй закон термодинамики?! Я же Гаю Ивановичу своих интересов не навязываю!»

Сразу же после звонка на второй урок из школьного сортира отходил на свободу интереснейший караван. Нежелающие бездарно проматывать время еще и на остальных уроках тихо поджидали (закрывшись в первом отделении женского туалетного клуба), пока доорется, до полного хрипа и изнеможения, звонок на урок, и разойдутся по классам, цокая по паркету, учительницы, с классными журналами в руках наперевес, — и потом тихо, по одному, спускались по опустевшим лестницам на первый этаж — давая друг другу знаки «шубись» — если вдруг из-за поворота виднелась блеклая завучиха, или каштановый директрисин пучок. Раз встретилась в этой вокзальной комнате ожидания, с белым кафелем и раковинами, пышнотелая, с жирно подведенными черным карандашом глазами, с серебряными блестками на верхних веках, Руслана с косой, надвязанной пышным алым бантом — которая читала, кажется, тоже много — но всё как-то катастрофически не то: некрасиво наморщившись (была близорука, но очки носить стеснялась), Руслана раскрыла библиотечную, с белым бумажным карманчиком для абонемента, книгу и принялась с энтузиазмом зачитывать какие-то скабрезные пубертатные выдержки из германского военного реалиста: «В школьной библиотеке такое выдают! По программе! Никто не читает просто! А я вот полюбопытствовала!»

А в другой раз встретилась очаровательная льноволосая Света Спицина, из параллельного класса — с кривоватыми кроличьими зубами.