Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1 - [107]

— Достань пожалуйста… Там, из-под тумбочки! Не могу уже наклониться. Да-да, вот это!

Елена изумленно извлекла из-под ножек тумбы пыльной бородой поросшую картонную разваливающуюся коробку из-под обуви. Ривка бережно отерла пыль собственным рукавом и взгромоздила коробку рядом с собой на кровать. Из ветхой внешней оболочки была извлечена довольно чистенькая, на удивление, коробочка поменьше — плоская, оклеенная розовой бумагой в цветочек.

— Ну вот, — Ривка распахнула крышечку — и почему-то отвернулась.

— Какая красавица! Это ваша мама в юности? — вертела Елена в руках фотографический портрет, во весь рост, невероятной яркости тончайшей девушки, с огромными глазами, и косой до пояса, перекинутой через плечо. — Ваша мама на вас похожа была немножко… — и мельком взглянув на Ривку, добавила: — Глазами…

— Нет, девочка. Это я.

— Не может быть… — сорвалось у Елены. — Какая красавица! Ну, я в смысле имела в виду… — проклиная себя за бестактность, Елена давилась словами. — Вы и сейчас у меня самая красивая в мире!

— Да-да, конечно, — от души рассмеялась Ривка.

Елена, впрочем, подумала, что сказанное ею — чистейшая правда: попроси кто-нибудь ее в школе провести конкурс красоты — и Ривка взяла бы первый приз — потому что ее Елена всегда видела сердцем, как-то изнутри души — и поэтому ни грамма уродливого, ни в ее горбе, ни в отекшем лице, с обвисшими, как у раскормленного младенца, фиолетовыми щеками, ни в заплывших верхних веках — не было. А выхоленная школьная дива с подтянутым кожедублением лица — полковничиха Ленор Виссарионовна на шпильках была бы наоборот выгнана с конкурса поганой метлой, как уродина и ведьма — потому что именно такой, несмотря на свой шиньон и несмотря на все свои косметические ухищрения, — алгебраичка Ленор, из-за своей злобени, для Елены во внутренней картинке всегда и была.

Ривка, поначалу отводившая от коробки взор, словно боясь ослепнуть от какого-то горя, потихоньку повернула голову, и с напряжением ждала, пока Елена достанет следующую фотографию.

— Ну вот, а это они, мои родители.

Лица Ривкиных родителей показались Елене невероятно русскими — причем, как-то по-простонародному русскими: у него был нос картофелиной, и большой подбородок, и забавнейшая, чуть взлахмоченная деревенская шевелюра; мать красива была тоже как-то пронзительно по-русски, курносой большеглазой высокоскулой красотой — и только во взгляде обоих была как будто одна на двоих общая строгость и сосредоточенность. Он — в аккуратном костюме, она — в очень длинном, до пола, платье, с узкими рукавами, взрывающимися в фуфоны под плечом.

И несмотря на простоту этих лиц, у Елены захватило дыхание: вот же они, живые, то есть, давно уже мертвые, но здесь-то, на фотографии живые — и Ривка тому гарантией, что неподдельные — люди, которые молились каждый день, читали дома вслух молитвы, даже в самое страшное, сталинское время! Чудо. И это — в семье моей Ривки, с которой я говорила миллион раз о ерундовейшей ерунде! Чудо!

— Когда отца выпустили, ему разрешили к нам в Калинин приехать жить. Ты бы видела, как он изможден был! Кожа да кости. Хотя кожи тоже, можно считать, здоровой не осталось. В Москву нам въезжать не позволяли — за сто километров нельзя было приближаться к Москве. А тут война началась. В сорок первом немцы к Калинину подступили. Из города всё военное начальство, вся милиция, все энкавэдэшники — все в одну ночь сбежали — и город никто не защищал. Жители, поняв, что город сдали, что сейчас войдут фашисты, — начали уходить из города: кто как, собрав пожитки, а кто и вообще с голыми руками. Когда немцы входили в город — мы тоже ушли, еле успели. Иначе бы, конечно, нас убили сразу, мы же евреи… А у отца были талес и тфилин…

— А это что такое?

— Девочка, я не смогу тебе объяснить как следует. Я толком сама не знаю. Это наше, еврейское, для молитвы. Так вот, отец испугался, что если немцы поймают его, и найдут талес и тфилин — то сразу поймут что мы евреи, и расстреляют всю нашу семью. И спрятал все это где-то в доме. Да так спрятал, что потом, после эвакуации, найти не смог. Но он — представляешь — был таких строгих правил, что даже в эвакуации, где голодно было, а мама где-то муку доставала и пекла сама хлеб, так он на Пасху отказывался от хлеба, не ел ничего квасного, на картошке сидел.

Ривка, которая в третьем классе (когда Елену сбила машина, и она на полгода оказалась избавлена от ужаса школы) приходила к ней домой учить умножению в столбик — теперь, кропотливо восстанавливая в памяти душераздирающе ненужные подробности, учила ее элементарнейшему сложению:

— Вот считай сама: в эвакуации нас было в одной комнате… Мы трое, и еще двое из Орши, и еще трое из Калинина, и еще из Ленинграда… Ой, девочка, не могу вспомнить, сколько же их из Ленинграда было… А! Ну конечно — четверо! И все в одной комнате на полу спали…

Следующая фотография дышала радостью — Ривка, все та же худющая большеглазая девочка, под руку с простоватым пареньком — в чуть складывающемся гармошкой костюме.

— Это Зяма…

— Ривка Марковна, а кем был ваш муж?

— Кем-кем… Простым рабочим. А счастлива я с ним была так, как никто из моих знакомых, которые повыскакивали замуж за образованных, да за богатых, с карьерой. Как я из эвакуации в Калинин вернулась, я в пединститут поступила. Закончила там институт. А после войны Зяма — он же у меня фронтовик был, герой — случайно, по каким-то делам от завода из Москвы в Калинин на полдня приехал. Нам-то в столицу всё еще не разрешали ездить. А Зяма влюбился, ну и я тоже! Зяма сделал мне предложение, и меня в Москву перевез к себе. Любили мы с ним друг друга всю жизнь, так, что — вот веришь ли? — ни на один день с ним не расставались! До самой его смерти я так счастлива с ним была…