— Не огорчайся так, дорогой механик, — сказала Мать с теплом, которое меня потрясло. — Это ничего. Ты ведь был занят важным делом.
— Важным делом, — подтвердил Жук. — Твоей безопасностью, Мать. Когда начнёшь брать меня с собой, Мать? Так будет ещё вернее — я буду охранять тебя.
На меня Хнжу было наплевать — если инсектоид умел плевать. Он был поглощён беседой с Матерью — и я вдруг понял, что эта страшная тварь любит Мать всем сердцем — или что там у него. Его любовь как-то передавалась на расстояние: я понял, что Жук умрёт, защищая Мать, ни разу не усомнившись в том, что это правильно и хорошо. Мать Хейр обещала Хнжу, что непременно возьмёт его, когда они закончат монтаж оборудования жизнеобеспечения для инсектоидов — а Жук ощупывал своими усами её лицо и касался лапами рук. По-моему, пытался нежничать на свой лад.
— Жучара, — окликнул Эрзинг, — смотри, Ма привезла кэлнорца.
— Да, Крошка, — сказала Мать ласково. — Смотри, у нас будет жить Ли-Рэй.
Хнжу повернул усатую голову в мою сторону.
— Привет, — выдавил я.
— Не бойся, — скрипнул Жук. — Тебя привезла Мать, я всё понимаю. Это всё объясняет.
И я понял. Похоже, с точки зрения Хнжу, Мать Хейр не могла ошибаться. Если она считает, что я должен тут жить — так и говорить не о чем.
Жук мне казался очень страшным, но был предан Матери и безопасен. Я в это поверил.
Что окончательно добило во мне ЮнКома, кэлнорского штурмовичка — так это странная и теплая близость между этими тремя приёмышами. Хнжу и Эрзинг весело вытаскивали из авиетки куски пластика и металла, Дотти суетилась вокруг и мешала, но ее никто не гнал — напротив, все вели себя так, будто их радует ее присутствие. Присутствие недоделанной девчонки.
Дотти хихикала и говорила, что Эрзинг неуклюже управляет экзоскелетом — что он раздавил перчаткой какую-то мелкую вещицу на кухне, потому что не рассчитывает силу нажима. Эрзинг корчил свирепые гримасы и фыркал, говоря, что Дотти рассыпала что-то сыпучее без всяких технических приспособлений, лишь по причине природной криворукости, а Жук трещал щитками панциря, щелкал челюстями, шевелил усами и скрипел что-то невнятное для меня, то ли возражая, то ли соглашаясь.
Это должно было напоминать обычное общение кэлнорцев, естественно самоутверждавшихся за счет промахов и слабостей ближнего, но почему-то не напоминало. Вероятно, потому, что в их обидных словах и насмешливых минах чувствовалась очень странная ложь, с какой я еще никогда не сталкивался: Дотти не ехидничала, а делала вид, что ехидничает; Эрзинг только изображал злость, причём утрированно изображал, непохоже.
Кэлнорцы, когда они лгали, преследовали абсолютно противоположные цели. Иногда кто-то изображал дружелюбие или лояльность, в душе раздражаясь или приходя в ярость — но изображать злость, чувствуя симпатию? Зачем?
Думаю, ты понял, до какой степени я тупил, Проныра. Мейнских шуточек, даже самых простых, тех, какими перекидываются дети, я не понимал в упор. Я умел смеяться только с оттенком злорадства.
Но у меня хватило ума понять, что им, недочеловекам и мусору, хорошо — так, как мне никогда не было. Я завидовал ксеноморфам-ублюдкам. Мне тоже хотелось, чтобы со мной разговаривали так, но я, конечно, не смел это показать. Я думал, что уж мне-то они лгать не станут: в моем случае любая издевка прозвучит искренне — я же их враг.
Я побоялся подойти близко и стоял поодаль. Это заметила Мать Хейр; я до тех пор не встречал взрослых, настолько наблюдательных в отношении детей.
— Пойдем в дом, Ли-Рэй, — сказала она и обняла меня за плечи. Это меня смутило и обрадовало: я был уверен, что недочеловеки будут шарахаться от меня, как от заразного. — Эти обалдуи теперь будут возиться с железом Хнжу до самого вечера.
И это была здешняя разновидность лжи: Мать не считала их обалдуями и не раздражалась, лишь делала вид. Я называю шуточки и подначки ложью, потому что не знал для них другого слова. Кэлнор понимал под шутками совсем другие вещи. Поставить кого-нибудь в смешную или глупую ситуацию, ткнуть носом в грязь, подсунуть камешек в упаковке от тянучки — это шутки, это я бы понял, но Мейна играла наоборот. Я очаровался, но я еще не знал слов и не смел подражать.
Зато я впервые ощутил ущербность установок Кэлнора. Я уже догадывался, что можно иначе, но что можно лучше — это я воспринял как откровение.
Я пошел в дом за Матерью Хейр, ожидая новых открытий — и не ошибся в ожиданиях. Пуховый клубок кинулся нам под ноги сразу же, как Мать открыла дверь, а откуда-то сверху, ей на шею, спустилось ярко-желтое существо из множества длинных цепких лапок, приделанных к мячу с большими золотистыми глазами.
Я нагнулся, и пушистое, растопырив полупрозрачные уши, розовые ладошки и глазенки-пуговицы, полезло мне прямо в руки. Оно было теплым и довольно резко пахло. Почему-то мне стало смешно.
— Это домашние животные, да? — спросил я, держа пушистое в руках. Оно, попискивая, мусолило мой палец. — Для чего они?
— Да, — сказала Мать, поглаживая существо с лапками, жмурившее свои глазищи. — У тебя — Ларга, Перекати-Поле, тушканчик с Нги-Унг-Лян, а у меня — Клай, Шнурок, мортисянский лемур. Им нравится тут жить, а они нравятся нам.
