Раскаявшийся - [6]

В это самое время ее дочь кричала:

— Старая проститутка! Больше не желаю тебя видеть!

Я начал быстро одеваться. Меня тошнило. Я боялся, что драка между матерью и дочерью окончится убийством. Почему-то вдруг в голову пришли слова, слышанные еще в детстве: «Нарушая одну из Десяти заповедей, ты нарушаешь все десять». Мне не терпелось поскорее уйти из этой квартиры.

Лиза лежала на полу, как куча тряпья. Внезапно она вскочила и запричитала:

— Она все врет! Врет! Не уходи! Куда ты? О-о-о, сейчас я убью ее!..

Она выбежала на кухню и вернулась с длинным ножом. В глазах ее горело безумие, лицо осунулось, а губы перекосило. Дочь попыталась отнять у нее нож. Я распахнул входную дверь и бросился вниз по лестнице. Ждать лифта просто не оставалось сил. Я бежал так долго, что в какой-то момент мне показалось: в этом доме сто этажей. Дверь в холл оказалась закрытой. Кружилась голова, сердце колотилось. Я спустился в подвал, где находились газовые счетчики. Какой-то пьяница принялся грозить мне кулаком и выкрикивать оскорбления. Я с трудом унял дрожь и дал ему доллар. Он вывел меня в холл, откуда я наконец-то выбрался на улицу и принялся высматривать такси. Мороз щипал лицо, а ветер норовил сдуть шляпу. Я уже начал замерзать, а такси все не было. Внезапно появилась машина, и я вскинул руку. Духовные мучения превращались в физические, отвращение волной поднималось из желудка и подступало к горлу. В такси мне пришлось сделать над собой сверхчеловеческое усилие, чтобы не испачкать салон рвотой. Как всегда, в минуты тяжелых испытаний я забывал о своих ересях и просил Господа избавить меня от этого унижения. Можно было попросить таксиста остановить машину и выйти на свежий воздух, так как дурнота становилась просто непереносимой, но я не стал рисковать. Водитель показался мне очень сердитым, он ничего не говорил, а лишь бормотал себе под нос что-то невнятное. Он походил на человека, которого разбудили посреди ночи. Все же мне как-то удалось сдержаться. Когда мы подъехали к моему дому, я сунул ему десятидолларовую бумажку и поспешил выскочить из машины. Он начал было отсчитывать сдачу, но я уже не мог ждать. Все время поездки мне казалось, что он обязательно попытается ограбить меня или, возможно, даже убить. Он показался мне чуть ли не бандитом.

Как только машина отъехала, я склонился над сугробом и выблевал весь ужин, приготовленный Лизой. Рвота запачкала пальто. Все мое существо в тот момент представляло собою тугой клубок боли, раздражения и стыда за собственное ничтожество. В вестибюле дома должен был дежурить привратник, но я прекрасно знал, где он сейчас — сидит в подвале и режется в карты с полицейским, которому, в свою очередь, надлежало быть сейчас на улице и охранять прохожих. И ведь против этого ничего нельзя сделать, потому что, несмотря на все красивые разговоры о демократии, законе и свободе, в мире правит только одно — сила. Теперь и евреи переняли у гоев это правило. Даже тогда в Нью-Йорке каждый день кого-нибудь убивали, и полиция никогда не находила преступников. А если и находила, то адвокаты так ловко все устраивали, что подсудимых освобождали «за недостатком улик». А в заключении находились свидетели — таков был единственный способ защитить их от преступников. В Америке, как в Содоме, злоумышленники свободно разгуливали по улицам, а ни в чем не повинные люди сидели в тюрьмах. Все это называлось либерализмом. Законы защищают бандитов, передавая на их милость реальных или потенциальных жертв. Все это знают, но попробуй только поднять голос против, и тебя смешают с грязью. Мне самому постоянно приходилось давать взятки полицейским, инспекторам, разным чиновникам. Мэр прекрасно об этом знал. Это было, как говорится, секретом Полишинеля. Сегодняшние евреи не лучше гоев. Они часто используют сложившуюся ситуацию в собственных интересах. Многие адвокаты учат преступников, как обойти закон, и я сам был частью этой системы.

3

Немного успокоившись, я поднялся на свой этаж. Я решил порвать с Лизой навсегда и думал: «Столько мужчин счастливы в браке, неужели же у меня это не получится?» В отличие от Лизы, Циля казалась просто безупречной. Она училась и пыталась получить профессию. Я уже начал придумывать оправдание тому, что явился посреди ночи. Мужчина, у которого есть несколько женщин, быстро становится докой по этой части. Я был настолько глуп, что полагал, будто бы Циля на самом деле верит моим выдумкам. Так всегда и бывает: обманщики первыми оказываются в дураках. Каждый лжец думает, что сможет обмануть целый мир, но на самом деле его-то самого обмануть легче всего.

Я попытался открыть дверь, но она оказалась запертой изнутри. Тогда я позвонил, но Циля почему-то не открывала. Я звонил снова и снова, все настойчивее. Очевидно, Циля очень крепко спит и просто не слышит звонков. Это было странно, ведь обычно она просыпалась довольно быстро. Я начал опасаться, уж не случилось ли с ней чего-нибудь. В квартире было два входа: главный и черный. Ключи у меня были от обоих. Черный выходил в маленький коридорчик, между пассажирским лифтом и грузовым, на котором вывозили мусор. Свернув туда, я увидел, как двери квартиры открылись и из них показался какой-то мужчина. Это был один из Цилиных профессоров, он руководил ее работой над диссертацией. За его спиной стояла моя жена, в одной ночной рубашке. Дорогой мой, в моем собственном доме происходило нечто напоминающее мелодраму или какой-то дешевый фильм: муж внезапно возвращается домой и видит, как жена провожает любовника. Мне стало безумно стыдно, и я тихонько вернулся назад. Маймонид говорит, что ад — это позор. В ту минуту я испытал позор, который действительно оказался адом.