Раскаты - [12]

Да, шутейно началось у Тимофея и вон как кончилось… Ну не-ет, не кончилось еще!..

— Появится Бардин опять — кликнешь его в избу. Потолкую я с ним. Страсть как хочется потолковать, аж в Речное до того не поеду… Да одеться во что получше дай, не пристало жалконьким ему предстать. А Варьки нет еще?

— Нет. А то бы, чай, с тобой сидела. Не отошла, знать, Татьяна-то… И самим надо б ее навестить. Ой, да забыла с энтим твоим биндюком! — Марья так и пристыла у сундука. — Макар Кузьмич сказывал, что с утра велел почтарке Зараихе собчить лесникову сыну… Приедет, чай, не седня-завтра…

— Неужто не приедет, — согласился Сергей Иванович, беря из рук жены штаны от темно-синего костюма, который вынимался из сундука по праздникам.

Он не сразу уловил, к чему это Марья так всполошенно толкует. Но быстро вспомнил, что Алексей Морозов не просто сын сгоревшего лесника, а и… жених не жених Варькин, но и не чужой им, ох, гляди, не чужой. И пришлось спешно соображать, как с ним-то быть теперь. Не синявинские ведь Морозовы-то, никакой в селе родни у Алексея, так что и приткнуться ему негде будет.

— Приедет — у нас будет жить. Дом большой, не что их семиаршинка, поместимся, — сказал, натягивая выходные непривычные штаны и чувствуя, как ослабли руки и ноги всего за сутки бездельного лежанья.

Марья никогда не противилась мужу — как ни прикинь, всегда он оказывался прав, — но тут в нее словно бес вселился.

— Да ты что, с ума рехнулся совсем? — вскинулась она и выпустила из рук крышку сундука, та бухнулась с ружейным выстрелом. — Что мелешь-то как спьяну? Разве можно при такой девке парня — не жених и не знай кто — в дом жить пускать? Опосля ее вся деревня оплюет! Вот распишутся когда — другое дело будет, да рано Варюшке-то…

— Ладно, помолчи, — досадливо отмахнулся Сергей Иванович, отрешенно подивившись нежданной горячности жены. — Чего взъерепенилась? Придумаем чего ни то. Пусть тогда у Михала-свояка поживет, велика разница.

Казалось, замята была некстатная размолвка уступкой хозяина, не скажи тут Марья просительно:

— Не сходился бы ты с Бардиным-то. Они чего хошь могут…

Сергей Иванович рывком ссадил с плеч подол рубашки — тоже из тех, праздничных, — и выдохнул ей прямо в лицо:

— Молчи! Молчи, Марья… Не встревай в это… я… — Правая щека его задергалась под толчками снова пошедших криво губ. — Я всю жизнь теперь казнить себя буду, коль не выведу их… Мы, Железины… никогда не трусили перед такими… Так что молчи, молчи…

3

А дочь Железиных, толстокосая Варька, прозванная завистниками Варькой Долгой, ни о чем случившемся в родном Синявине не ведая, в эти дни во всю хозяйствовала у тетки в соседнем селе Мартовке.

Трудненько пришлось ей в первые дни. Не часто касались ее до сих пор домашние заботушки — матери разве помогала иной раз, да и то походя, налегке, когда у самой желанье было, — и не думала она, что столько хлопот может набраться по дому. За одно хватаешься, за другое, рук-ног не чуешь, а они опять стоят длинной чередой и вопят немо: меня сделай, меня пора, меня, меня, меня!.. Корову затемно надо успеть подоить, чтобы дядя Егор до ухода на машинный стан отвел ее в стадо, завтрак на шесть ртов сготовить и на шесть ртов же на весь день в печь поставить, больную обуходить, поросят и гусей покормить и пасти, пасти, не спуская глаз, густой теткин выводок, который Варька по порядку имен стала общо называть Дармоежками: от Дашки, Райки, Машки, Егорки и Шурки. Эта сопливая мал-мала обладала ужасным уменьем расползаться, вываживаться в пыли, грязи, подтопочной саже, ушибаться, драться и реветь, реветь, реветь. Ладно еще самая маленькая, Шурка, чудо какая спокойная пришла на свет. Выпучит глазищи — во все маленькое личико у нее глаза — и молчит. Сделаешь ей скрутку тряпичную с жеваным хлебцем, уложишь рядом с матерью, так ни писка от нее целыми часами.

Но и с остальными Дармоежками нашла Варька выход: жизнь научит, как жить лучше! Справится Варька с утренними побегушками, наставит в печь чугунков да горшков и — выводит соплюнов во двор. Там, на травке возле забора, сотворила она из жердочек и хвороста нечто навроде двух шалашиков, закидала их соломой прошлогодней, травой, проделала лазы переходные — любота! Запустит туда Дармоежек — те и весь день готовы там возиться. И слава богу, то и нужно Варьке. Можно теперь присесть в сторонке, следить за ними вполглаза и листать учебники: поддалась она уговорам Софьи Яковлевны и Петра Петровича, решила попытаться поступить в Речновское педучилище, которое было, говорят, открыто отцом самого Ленина, инспектором Ильей Николаевичем Ульяновым.

И все бы ничего, даже тут, у тети Тани, меж беготней домашней и возней с Дармоежками, вдосталь можно начитаться за день, но еще беда: посидишь-посидишь, и сама не заметишь, как порастеклись буквы, расплылись в глазоньках, и в голове не гоголевские мертвые души и не грустная судьба Наташеньки Ростовой, а свое, изжитое, наболевшее. Недолго прожила Варька на свете, но сколько, оказывается, уже было всего — не перебрать-перепомнить! А впереди такая большая жизнь, что страх временами берет: как-то будет там, что ждет? Кабы одним глазочком заглянуть, и если хорошо все… А если нет? Ой, лучше не надо! Да и какой интерес жить, если все наперед будешь знать? Ни помечтать тогда, ни погрустить — все же ясно заране.