Раны любви - [37]

Он любил женщин и боялся их. В своем застенчивом одиночестве он жил мечтами о них, рисовал себе свою будущую жизнь сладостными чертами счастливого семьянина. Но эти мечты были, казалось ему, бесконечно далеки от осуществления. Недоступные, невозможные мечты… Он чувствовал себя еще робким мальчиком. И ему казалось, что все обычное для других, — любимая женщина, семья, дети, — все это еще не для него, что пройдут еще чреды времен, жизнь обернется новой стороной, заблещут какие-то новые огни, явятся новые люди, и весь он преобразится, сделается новым, другим, и только тогда возможно будет для него счастье женской ласки…

Он жил до сих пор точно в тумане. Жил день за днем, как поденщик жизни. Застенчивость и чистота сердца делали застенчивыми и чистыми его мысли. И женщина была в его душе нарядно-светлым образом, на который можно и нужно молиться. И когда он, в минуты бунта тела, падал, он казнил себя за измену той святой, которая жила в его душе.

Панна Жозефина приблизила его далекие мысли к земле. Сразу отравила его сердце возможностями счастья, — сейчас, теперь, немедленно. Приближались мгновенья решительные. Приближался страшный, ответственный на всю жизнь день, когда он бросит свой жребий, сам, собственноручно, и пойдет вперед со своим избранным счастьем.

Весь во власти разбуженных желаний, вырванных на свободу словами панны Жозефины, он весь день безотчетно жаждал любви. И эта жажда была чистой и застенчивой, как и он сам.

И, когда рядом, здесь, около своих невинных мечтаний, он видел нарумяненное лицо, вожделеющее продать себя, тело и вздрагивающие плечи, профессионально имитировавшие страсть, он чувствовал, что его тянет куда-то в бездну, где холодно и скользко, где ползают гады и где умирают души.

Соседка придвинулась ближе, коснулась плечом, ожгла глазами, уже мутневшими от алкоголя, потрепала его рукой, затянутой в лайковую перчатку.

Боренька вздрогнул, ему ярко представилось, что там, под лайкой — холодная влажная кожа, изгаженная поцелуями, купленными, быть может, в рассрочку.

И он отодвинулся, и стал жадно прислушиваться к анекдоту, который рассказывал Хмельницкий.

Все были пьяны. Холин дурачился, острил и изображал на своем подвижном лице мимикой то, что рассказывал Хмельницкий. И было столько наглого цинизма на этом розово-юном лице, что Боренька отвернулся и старался глядеть на Трофимыча.

Соседка опять потянулась к нему, но Боренька встал и подошел к буфету.

Голова его кружилась. Но в вертящемся тумане все же четко виделась какая-то красивая тень, мелькавшая перед ним, дразнившая его, сулившая одуряющие ароматы.

Ему хотелось убежать, но было неловко пред товарищами. Он чувствовал оскорбление, но не отдавал себе отчета, кто оскорбил его. Подступали слезы, но он думал: пьяные слезы…

— Трофимыч, я за все заплачу, что там напили…

Трофимыч кивнул головой и стал считать на счетах.

А к буфету подошел еще один студент. Хриплый, знакомый голос заставил Бореньку обернуться.

Рядом стоял Гродецкий.

Боренька хотел отойти, но Гродецкий осторожно коснулся рукава и проговорил:

— Товарищ, угостите… Вы сегодня празднуете… А я с похмелья.

Смотрели бегающие, смущенные глаза. Красивые черты лица были испорчены жирными красными прыщами, налившимися и, казалось, готовыми лопнуть. Волосы спутанно опустились на низкий лоб… Грязная косоворотка из-под тужурки была не чище грязной шеи.

— Простите меня, — отвечал Боренька, — я вас не знаю.

Гродецкий улыбнулся криво и зло.

— Завтра познакомимся у панны Жозефины. Ведь и я приглашен тоже. Там, кстати, будет одна девушка…

Глаза его засветились и точно запрыгали.

— Прекрасная Анелька. И ваш Хмельницкий будет. Он живет у матери Анельки. Теперь можно? — закончил он, делая жест по направлению к рюмкам.

И, не дожидаясь ответа, он быстро приказал Трофимычу и быстро выпил большую рюмку водки.

Выпил, крякнул и хотел продолжать беседу, но Боренька круто повернулся и отошел к своему столу.

V

После ресторана ездили кататься за город. Потом заезжали в чайную и пили здесь водку, подававшуюся в чайниках. Потом дождались открытия вокзала и здесь опохмелялись.

Боренька пил много. Но внутренний холод, цепко державший его, не давал ему ни на минуту забвенья. Хмель исчез и не приходил больше. Все дрожало у него внутри. Как автомат, он говорил, ел, пил, беззвучно смеялся, ходил, передвигался, — но ему было все равно. Полное равнодушие напало на него, только очень холодно было внутри, и дрожь токами пронизывала все тело, и в сердце покалывало, точно перед припадком. Черная тень Гродецкого все время наклонялась к нему и прогоняла чье-то розовое, лучезарное личико.

Только в 10 часов утра вернулся Боренька домой.

Панна Жозефина встретила его радостным смехом.

— А, господин закутил. Не бывало этого. Так… так… Ну, это очень хорошо есть. Садитесь пить чай.

Боренька машинально садится к столу, пьет горячий чай, который кажется ему отвратительным. Панна Жозефина с улыбкой кладет ему в стакан лимон и покачивает головой.

— Вот женитесь, этого не будет…

Боренька морщится от чаю и, с усилием вытягивая слова, спрашивает, опустив глаза:

— Кто у вас будет сегодня вечером?