Раны любви - [36]

— А так, — отвечал он. — Захарьин тоже студентом отлично ставил диагнозы. Это, брат, все равно, как талант писателя или художника. Даст Бог — ладно. Не даст, — никакая наука не поможет. Вот тысячи профессоров после Захарьина были и умнее, и глубже, и знали больше, а вот поди ты, второго-то Захарьина нет как нет…

Хмельницкий был сегодня в ударе. Ему предложили готовиться к профессорской кафедре после одного блестящего диагноза, когда он распознал скрытую крымскую лихорадку. Давали большую стипендию, но поставили условием не пить.

И Хмельницкий немедленно отнес свою радость в кабачок к Трофимычу и произвел сенсацию своим новым заявлением.

— Угощай, угощай, Боря, черт бы тебя побрал с твоей неведомой тетушкой и с твоими гнусными юридическими науками. Иди в прокуроры и ссылай нашего брата в Сибирь. А пока что, угощай! Потому у меня сегодня мальчишник. С завтрашнего дня я, брат, с госпожой трезвостью обвенчаюсь. Ни-ни, ни капли в рот алкоголю. И дорогу к Трофимычу забуду.

«Раздолье» хохотало. Трезвый Хмельницкий был бы большим чудом, чем пришествие антихриста. И даже по лицу Трофимыча пробежало что-то вроде усмешки и застыло в углах рта.

А Хмельницкий злился и, стараясь заглушить своим мощным басом гомерический хохот, клялся и божился всеми богами, что он сегодня в последний раз пьет водку и пиво.

Боренька разошелся. Что-то подмывало его, что-то искушало развернуться пошире и хоть раз проявить молодецкую удаль, так мало шедшую к его застенчивому лицу.

На столе появился сразу коньяк.

— Ого-го! — приветствовали его появление студенты, а совсем мальчик-юрист I курса Холин затянул тонким голоском:

Пей коньяк однажды,

Попадешь ты дважды

Прямо в рай.

Пей коньяче, дьяче,

А не то иначе

Живо умирай…

— Да откуда это ты, чертова кукла? — закричали Холину.

А Холин вскочил на стул и, размахивая руками, продолжал:

— Ну, подпевайте, братцы:

Должен всяк

Пить коньяк.

Раз!

Преферанс-ку-ку,

Слава коньяку

Два-с!

Мотив, тотчас подхватили, и новая песня разлилась по «Раздолью».

Но Трофимыч уже двигался, недовольный, к столам, и песня смолкла.

— Это у нас в семинарии сочинили, — хвастал Холин. — А то есть еще…

Но на Холина зашикали со всех сторон, и спокойствие восстановилось. Петь в ресторане было запрещено, и только своим авторитетом Трофимыч удерживал студентов в повиновении.

Боренька пил коньяк с лимонадом, и ароматный напиток все приятнее и приятнее подымал его настроение. Товарищи шумели, кричали, спорили; смеялись, рассказывали анекдоты. Боренька плохо слышал их. Сладостный туман заволакивал его душу, сердце, глаза. И ему рисовались нежные голубые глаза и алый ротик с белыми крошечными зубками, и слышались опьяняющие слова, робкие и тихие, но жгучие и сладостно-истомные. Билось сердце перебоями и хотелось встать, крикнуть громко, буйно-мятежно и заставить всех замолчать и среди глубокого, нежного молчания рассказать всем про свои красивые предчувствия, рассказать тайны своего юного сердца, никогда не думавшего, что счастье может быть таким близким.

— А не пригласить ли нам красоточку? — спросил вдруг Холин, указывая глазами на соседний, стол, за которым сидели две разряженные девы.

Боренька очнулся. Точно кто-то ударил его холодным, тупым орудием. Он покраснел, смутился, привстал и сел, растерянный и весь в острой тревоге.

— Да ты что? — закричал на него Хмельницкий. — Испугался что ли? Красная девица.

— Ради Бога не надо, — умоляюще говорил Боренька. — Ради Бога. Я не могу. Я уйду, Хмельницкий. Честное слово, это нехорошо.

— Да ты что, влюблен что ли? Невеста у тебя?

Боренька покраснел густо, как девушка, и замахал руками.

— Нет, нет, но только не надо… не надо… Мне больно.

Студенты хохотали.

Холин встал, подошел, раскачиваясь, к соседкам и, остановившись в гордой и комичной для него позе, медленно проговорил:

— Прекрасные дамы, осмеливаюсь просить вас сделать нам честь и украсить своим присутствием нашу скромную трапезу. Клянемся быть рыцарями и….

— Не фордыбачь! — ответила одна из дам и, хлопнув по плечу Холина, с светлой и радостной улыбкой присела рядом с Хмельницким. Ее приветствовали аплодисментами.

Холин предложил руку другой даме и подвел ее к столу.

Это была еще совсем юная девушка, мягкая блондинка, с вульгарным лицом горничной, но с красивыми зеленоватыми, с золотой искрой, глазами, придававшими ее лицу лукавую нежность и мираж невинности.

Она подошла к столу, приостановилась, оглядела всех и решительно села рядом с Боренькой.

— Я вам не помешаю? — спросила она, хитро скашивая глаза и поблескивая их золотыми искорками.

Студенты захохотали.

— Браво, браво! Держись, Боренька, держись теперь за тетушку!

Боренька, пытаясь подавить в себе смущение, развязно налил своей даме и себе коньяку и чокнулся с ней.

И в душе его оборвалась большая и красивая струна, звякнула, задребезжала, заплакала. И захотелось поскорее забыться, отуманить себя, ничего не видеть и не слышать.

Боренька молча наливал коньяк, чокался с дамой и пил. Изредка он чувствовал на себе огонь золотых искорок, и тогда у него болезненно вздрагивало сердце, и в мозгу загорались новые мысли, вспыхивавшие и тотчас умиравшие.