Раньше я бывал зверем, теперь со мной всё в порядке - [2]

Перед каждым домом был небольшой палисадник с деревянной калиткой. В те дни машин ни у кого не было, и вечерами, при свете уличных фонарей наш кул–де–сак, окружённый со всех сторон кирпичом, превращался в отличное место для игр. И футбол с командами пять на пять, и снежные баталии, и бейсбол, и воображаемые бои из древнеримской истории, и просто игры в войну, и страшные рассказы у костра, и гонки на велосипедах. Всего не перечислить, и происходило это всё прямо перед дверьми моего дома. Со всех соседних улиц приходили к нам на Марондейл поиграть, помериться силами. Как и все дети во всём мире, мы носились, бегали, сходили с ума, пока какой–нибудь мяч, брошенный сильной рукой, не влетал в окно спальни и не разбивал стёкол. Вот когда начиналась настоящая кутерьма! Все с визгами и криками разбегались по соседним улицам, и никого уже не найти было в чернильно–тёмных закоулках. Затем, постепенно, крадучись, мы один за одним с опаской пробираясь, снова возвращались на прежнее место, и наши игры возобновлялись с новой силой.

Мой отец, Мэтью Берд Бёрдон, был невысок, всегда опрятно одет, с неожиданно белой шевелюрой и небольшими, аккуратно подстриженными усиками, и с исключительно ровным характером (за исключением только по отношению к моей матери). Он был лёгок на подъём, и всегда обо всём у него было своё мнение, которое спасало его во всех ситуациях. Но он всегда признавал свою неправоту, если вам удавалось убедительно доказать свою точку зрения. Он категорически не хотел участвовать в войне, и, хотя к своей работе относился добросовестно, из–за своего упрямства часто попадал в трудные положения. Он не любил рассказывать, что в военное время, как раз после моего рождения, ему пришлось, будучи хорошим специалистом–электриком, участвовать в установке больших орудий в Дувре. Тем самым он внёс и свой вклад в дело войны, не нарушая своих принципов. Он был убеждённым атеистом и терпеть не мог религию в любых её проявлениях, делая исключение только для деятельности Армии Спасения, задачи которой, как он считал, были выше обычных религиозных организаций. Он видел, что их стремления были направлены на то, чтобы облегчить страдания многих бедно живущих людей. (Уверен, он и сам раздал много чашек горячего супа и чая в горестные ночи тех порванных войною лет.) Он пил, как все, постоянно, но пьяным я его не видел ни разу. Сквернословил? Не помню этого. Только не подумайте, что я стараюсь сделать из него святого, он на самом деле был отличным парнем, и я его глубоко за всё уважаю.

Моя мать тоже была невысокого роста, хорошо сложена и властная как львица, но её все любили. Она была луноликая, с огромными глазами, унаследованными ею от своей матери, Клары. Хотя я и выкидывал, будучи ребёнком, всякие штуки, но она никогда меня физически не наказывала, за что я ей очень благодарен. Я уверен, что это ни к чему хорошему никогда не приводит. Только единожды я был выпорот. Это, должно быть, был один из тех периодов в жизни моего отца, когда дела его шли совсем плохо, и он не видел выхода. Я возвратился из школы в своём новом цвета бутылочного стекла пальто и новых башмаках, совершенно измазанный в застывшей грязи. Родители пришли в ужас. Им приходилось много работать, чтобы покупать мне одежду, так как я рос быстро. Я стоял внизу, не решаясь войти в дом, и ревел, предчувствуя, что получу хорошую взбучку. У меня даже не было ни единого шанса объяснить, что по дороге из школы домой, я нечаянно упал в котлован, вырытый для закладки фундамента нового дома. Земля была рыхлая, и я соскользнул вниз. Я запаниковал и закричал. Кто–то услышал мои вопли и вызвал пожарных, которые и вытащили меня оттуда. Вот почему я был почти весь покрыт грязью.

Долгие годы я не мог простить своего отца за то, что он побил меня тогда, но такое в моей жизни было всего раз. У матери был другой метод воздействия на меня, когда я что–то вытворял из ряда вон выходящее, она просто садилась на меня, придавливая всем своим весом, и начинала щекотать, я же в истерике обливался слезами, неспособный сдержать судороги смеха.

Клара, моя бабка по матери, была настоящей шотландской дамой. Тверда, как старый корабельный гвоздь и во всём следовала укладу своей рода. Она заправляла всеми в доме. Но на Новый Год она вставала посреди комнаты и пела старые шотландские народные песни, кельтские и ирландские баллады. Пела так проникновенно, что у нас у всех наворачивались на глаза слёзы. Мой дед, её муж Джек, был ростом свыше шести футов. Всегда безукоризненно одетый, он с четырнадцати лет работал на шахте и потерял слух ещё в Первую Мировую. Он был чемпионом по бильярду Северо—Востока Англии. Курил и ругался как сапожник, но я очень его любил. Мне всегда нравилось, когда он брал меня с собой на одну из его работ. Одна — на верхотурах Ньюкаслского Имперского театра, другая за кулисами Ньюкасл—Юнайтед, футбольного клуба.

Около того времени как я родился у тех была небольшая гостиница прямо через улицу напротив Ньюкаслского футбольного стадиона. Посетителями была разношёрстная публика, как среди футболистов, так и среди актёров и театральной публики, приезжающей на спектакли, проходящие в Имперском и Королевском театрах. По субботам эти две фракции встречались, с пинтами в руках, забирались на крышу бабушкиного дома и смотрели, как Ньюкасл—Юнайтед плющит какую–нибудь другую команду. Это был мир голубятен, бильярдных чемпионов и чёрных букмекеров. Многие вечера я проводил со своим дедом на самой верхотуре, высоко над сценой в Имперском театре. С любопытством глядел я на актёров через канаты, занавесы и драпировки, представляя себя Фантомом из одного из первых художественных фильмов, которые мне удалось посмотреть.