Раноставы - [7]

— Чо те надо?

— Дай гармошки.

— За красивые глазки?

— Ну хоть на ночку.

— За ночь не научишься. Свою приобретай, то ли дело. Когда захотел, тогда играй.

— Я с мамой поговорю, может, купим.

— Когда купишь, наиграешься.

— Я ведь не изломаю.

— Мой тебе совет…

— Какой?

— Играй в бане, на полке. Я там же учился.

— Ладно.

Высокими переметами парень вышагал к бане. Ее со всех сторон занесло. Снежные косяки подпирали крышу. А плетеный предбанник переполнен снегом. Надо отгребать, а лопаты нет, идти за ней не хотелось. Снег выбрасывал руками. Еле-еле освободил примерзшие двери, открыл их, и тут охватил его страх.

Черти каруселят в глазах, в карты играют, ворожат, озоруют и пляшут на полке. Гремят ведрами, только ковшик снует от кадки до каменки, а старого черта не берет жара.

— Ишо плесни, ишо ковшичек!

Хоть бы обварился кипятком! Так нет же, кирчигает зубами, пучит глаза, веником машет. И вдруг запустил им в Тольку.

— Вон, полуношник!

Парнишка выскочил и угодил головой в снег. Едва отдышался. Это же блазнится. Откуда чертям взяться? Они только в сказках. Он шмыгнул на полок и растянул меха. Играл, наводя страх на чертей. От такой музыки и не черти разбегутся. Мать и то с перепугу вскочила на ноги и ошалело выскочила на крыльцо. Не поймет, где что ревет. Все равно, что корова блажит. Поди, и правда она? Вот-вот должна растелиться. Заскочила в пригон, корова мычит, а рядом на согнутых ножках теленок дрожит.

— Дала знать, — обрадовалась женщина, — а то бы проспала, окаянная.

Замотала наспех тряпицей новорожденного и затащила в избу. Откуда-то с озера донеслись звуки. Кто это шумит? Не домовой ли воет в трубе? Ишо этого не хватало. Прислушалась и айда на улицу.

Только сейчас заметила, что погода установилась. Ветрогона нет, разведрило небо, звезды горят, кичиги склонились правее столбов, месяц раскаленным бучником рдел над головой. Такая погода всегда устанавливается после бурь. Вновь полилась музыка. Кто-то играл «Сербиянку». Наставила ухо: так ведь из бани музыка. «Видать, чертям не спится, хороводят, зиму провожают, о весне поют», — рассудила Наталья. А саму любопытство берет. Взяла ручку — гармошка стихла. Выждала, когда заиграет, дернула дверь. Что-то треснуло и со шлепом шмякнулось — брызги в разные стороны!

— Свят, свят! — крикнула она. Не чувствуя себя, ворвалась в избу. — Филипп! — заорала на брата, приехавшего в гости. — Вставай!

— Чо блажишь?

— В бане нечистая сила. Пойдем скорей!

Филипп схватил ухват и, в чем спал, выскочил в огород. К нему, пурхаясь в снегу, кто-то полз. Сзади волочилось нечто похожее на длинный хвост и простуженно отпикивало.

— Не подползай! — Филипп выставил ухват. — Зараз изничтожу.

Ползущий остановился, тяжело дыша.

— Кто? Сказывай!

— Я, дядя Филипп.

— Ты, что ли?

— Я, — отвечал плача Толька.

— Что потерял в бане?

— Учился на гармошке.

— Сам напужался и мать до смертоньки напужал.

Парень нехотя тащился за Филиппом.

— Кого напугался?

— Что-то грохнуло, и я под полком оказался.

— Это ж столбики подгнили.

— Я думал, черти. Вот и драпанул.

— Ну и драпанул! Наперед умней будешь.

— Скорей гармонь забудет. — Мать в сердцах долбанула Тольку.

— Я все равно научусь играть.

— Лучше скажи, где гармонь взял?

— У Миньки.

— Седни же отнеси.

— Мама, купи.

— И верно, купи ты ему, — вмешался Филипп. — Вишь, тяга к музыке, даже чертей не боится.

Все-таки уговорили вдвоем мать. Срядилась она с Опросиньей и за гармошку отдала теленка.

— Хотела Мартика продать да пальто купить, а теперь ходи в ремках.

— Зато с музыкой, — рассмеялся дядя.

Музыка теперь, действительно, не стихала: днем — в избе, ночью — на полке в бане. На селе стало больше одним гармонистом.

ПЕЛЬМЕНИ

Берестой на огне вьется Оксинья — везде успеть надо: и в колхозе, и дома. Правда, в личном хозяйстве немного управы. Скорее всего привычка осталась да желание сохранить ее в обиходе. Всего-навсего и была одна Буренка. Не корова — одно название. И та не ко двору: через год да каждый год переходница. Но попускаться животиной не хотелось: худо-бедно, молоко свое. А как-то до того осердилась, что решила заколоть.

Позвала она Андрона Васильевича, ветеринарного врача, и сказала:

— Режь Буренку.

— С умом ли, баба? — опешил ветеринар.

— Чо с ней делать? Опять нестельна. Ни молока, ни теленка. Одни хлопоты. Заколю, дак от маеты избавлюсь.

— Не дури.

Ветеринар оглядел корову, пощупал паха и, остановившись посреди ограды, сказал:

— Стельна.

— Лонись еко же место говорил.

— Помянешь меня.

Все-таки Андрон Васильевич настоял, не дал колоть.

Пустила Оксинья ее в зиму. Ждали растела целую весну. Денно-нощно дежурили: ночь — мать, день — Шурка. Боялись прокараулить приплод. Принять, выходить, сберечь — значило жить не тужить. Буренка переходила все ожидаемые сроки. Ни сенинки, ни соломинки не осталось в запасе, даже прелая крыша с пригона ушла на корм. А раскалица-распутица запоздала. Пришлось выпускать корову на улицу. Сбирала она по обочинам дороги вытаявшие оброненные оденки. До того исхудала, обессилела, что еле ноги волокла. Раз увязла в Гусином болоте — всем миром поднимали. Едва вытащили вожжами. Чуть прошли-прокатили талые воды, просохли бугорки, проклюнулась трава, выпустили вновь на волю. Устрожили за ней пригляд. Но опять прокараулили, утянулась куда-то Буренка. По словам соседки, Матренушки, укатила она в глубину ситок на Якшинскую дорогу.