Раноставы - [9]

— Пойдем играть, а?

Не до игры Шурке, когда на столе вдруг появилось столько съестного: красный борщ, белый пшеничный калачик, пирожки, тонкие шанежки-преснушки со сметанной наливкой. Эх, с молочком бы их!

— Пойдем, а? — протянула опять Иринка.

Нет, никому не оттянуть от стола Шурку. Глаза у него вразбег, а брюхо… Раньше голода не чувствовало: наверное, потому что оно присохло к позвоночнику, будешь отдирать, так не отдерешь. А сейчас, ровно расперло, расправило. Казалось, вместе со столом бы все до крошечки умел.

Но Шурку никто не приглашал за стол. На табуретке беспокойно ерзала мать.

— Ешь, ешь, сватья, — принавеливал Степан. Но явно блезирит: больше для порядка приглашает. От глаз ничего не скроешь. Скрывай не скрывай, а на лице, как на воде, отражается: сама пришла да нишшонка привела.

— Отведай моей стряпни, — вторит мужу Настасья.

— Спасибо, спасибо, я сыта.

— Поди, моргуешь?

Что сказать старухе? Разве не знает она, как перебивается Оксинья с воды на воду? Не она ли давала два сухаря Шурке, когда он прибежал за милостыней? Сколько ревела тогда Оксинья над радостью сына? Все, все знала Настасья. Не надо Оксинье ничего. Она перетопчется, переморщится. Лишь бы сынишку покормили. Его-то Настасья и не замечает. Отодвинула Оксинья запашистый борщ, не притронулась и к хлебной корочке.

Шурка тоже уловил, что он лишний рот, и загорелся ненавистью, как волчонок затравленный, запрыгали в его голове всякие колкости: скупердяи, жилы ненасытные.

К Настасье время от времени еще поворачивалась душа у людей. Старуха нет-нет да и пожалеет кого-нибудь из безотцовщины, а Степан как есть бука-букой, воротит нос от всех. А кто он такой? Боженок! Недаром же дали ему эту кличку. По отцу. А известно, какой корень, такой и отростель. Семен-то, говорили, на руку нечист. Как-то, давно это было, украл Семен икону в церкви и спрятал в огороде. Кто-то из односельчан присмотрел и вывел его на чистую воду. С тех пор и окрестили его и сына божатами. Не знал Шурка Семена, но уж Степан-то достоин этой клички. О них даже частушку сочинили:

Говорят, что бога нет.

Бог — Степан Семенович.

Пресвятая богородица —

Семен Егорович.

Гуляет частушка по деревне. Вольно, свободно. Пели ее с желчью, негодованием. И по сегодняшний день еще помнят, кто постарше. Раньше Шурка защищал своих сватов, даже встревал в ссоры со сверстниками, не давал открывать рта против родни. Сейчас же — пусть хоть что говорят. Чем смешнее, тем приятнее для него.

Проглотила мать горькую слюну и сказала:

— Иди, сынок, поиграй.

— Пойдем, Саша, — обрадовалась Ирина и незаметно сунула что-то горячее в растрескавшийся от цыпок Шуркин кулак. Он вприпрыжку выскочил из ограды. В горсти оказался морковный пирожок. Сам не заметил, как прибрал его. Пирожок словно в бездонную бочку провалился, даже стенок живота не задел.

— Хошь ишо? — спросила Иринка.

Кто от лакомства откажется, когда колобашке рад до ушей.

— Не хошь? — переспросила девочка.

— Не-ет.

— Ты не бойся. Бабушка много напекла.

— Заругаются.

— Я незаметно стибрю.

Иринка шустро улизнула в избу и тут же, как угорелая, выскочила.

— Чо с тобой, Ира?

— Дедушко отобрал, сказал, что всех не накормишь.

— Не реви. Я во сыт! — Шурка чиркнул ребром ладони по горлу.

Почти в ту же минуту скрипнула калитка, и появились дядя Петя с Шуркиной матерью.

— В гости-то приходи, братец.

— Не рада будешь.

— Что есть, не гневайся.

— Посидела бы, куда торопишься?

— Некогда, братец, рассусоливать. Завтра ни свет ни заря на ферму.

Шурка, подражая взрослым, прошептал:

— Приходи, Ирина.

— Приду, — ответила девочка.

Дорогой и дома мать с сыном молчали. Сопя, Шурка сразу умызгнул на полати и с головой залез под окутку. Целую ночь он ворочался, не спал. Только утром приушипился. Мать с теми же глазами, что и вечером, встала. Корову она не доила, угнала в пастушню, телку оставила дома.

У загона Оксинью встретила Нюрочка. Пастушихе за пятьдесят, а все — стар и млад- — как маленькую зовут Нюрочкой. Почему? Никто не ответит. Помнят одно, что она вначале сердилась, когда помоложе была, потом свыклась. Сколько ее знают, сроду хозяйских коров пасла, пасла задарма. Азарта к наживе не было, хоть и была возможность. И ни к чему. У нее ни ребенка, ни котенка. Ни тоски, ни кручинушки. Одной много ли надо: в себя да на себя. Кто покормит — хорошо, не покормит — того лучше. Но никто не обижал ее. Хоть порой приходило в голову, что она, наверное, полоумная. Но вслух не говорили. К Оксинье она относилась с особым уважением. То ли видела в ней такую же горемышную, неудачливую, как и она сама, то ли по характеру чем-то схожи. Вот и теперь осведомилась:

— Где Жданка?

— Под арест посадила.

— Не везет тебе, Оксинья.

— Чо правда, то правда. Злосчастные родились.

— Возьми да сдай в колхоз.

— Она и там не нужна.

— Изведет Буренку. Гли-ко, как исхудала — одни свишши.

Когда Шурка проснулся, мать уже топталась на середе и бойко просеивала на решете серо-белую муку. «Правление мучки вырешило под новый урожай», — с кем-то разговаривала мать. Через брус Шурка увидел ветеринара Андрона Васильевича. Он направлял на оселке нож.

— Почему не разбудила?