Ранняя осень - [12]

Еще в отроческие годы, едва-едва начиная ощупью приобщаться к азам искусства, бродил Гордейка как-то августовским деньком по лесистым отрогам Жигулей. И внезапно ошеломленно остановился, дивясь поразившему его открытию: а ведь деревья даже одной породы не похожи друг на друга, как и люди. Каждая сосна — пусть их будет вокруг сотня, две сотни — имеет какое-то свое отличие от другой. Ежеминутно меняется и облик деревьев, кустарников, полян, просек. Ранним солнечным утром звенящий от зеленой тишины лес выглядит не так, как в лениво знойный полдень или в предзакатный сладостно-тревожный час. А в осеннее ненастье? Эх, и гудят же гневно на ураганном ветру, на что-то ропща, прямоствольные эти сосны, такие ласково-добродушные сейчас.

«У всего сущего должна быть душа. Набрасываешь ли ты столетний осокорь на берегу Усолки или одинокую березу-вековуху в поле, вникай и в шепот листвы», — говорил Гордейке наставительно дед Игнатий, листая тетрадь по рисованию любимого своего внука. «А зачем — шепот листвы слушать?» — спрашивал с удивлением Гордейка. «А к тому, внучек, чтобы дерево-то у тебя живым на бумаге отобразилось», — с доброй, ласковой улыбкой отвечал малограмотный дед, далекий от большого искусства, но понимавший прекрасное всем своим существом.

Неожиданно кто-то отчаянно озорно застучал по переплету рамы.

Гордей вздрогнул.

По ту сторону окна вертелась у форточки синица, заглядывая в горницу.

«Мать, она сердобольная, подкармливала голодающих птах, — вздохнул Гордей, вставая из-за стола. — Поискать надо подсолнечных семян и кормушку в палисаднике смастерить».

Тут он и увидел на сундуке забытый Аней портфель. И снова обрадовался, точно так же, как часа два назад, встретив девушку на улице… Теперь у него есть предлог повидать ее еще раз в этот звонкий морозный день. Ну, хотя бы на один быстротечный миг. «И заиндевелые березы за окном, и улочку в искрящихся сугробах… ох, как бы надо написать! — думал Гордей, с лихорадочной поспешностью натягивая на плечи полушубок среднего братана — на диво еще прочный и теплый. — А Усолку с ледяными торосами? А Жигули… молчаливо задумчивые, мудрые, презревшие январские стужи? Они тоже просятся на холст».

* * *

Первое что сделал Гордей, когда умылся — позвонил на Каланчевку Пете. Набирая номер телефона, загадал: «Если застану дома, то все у меня образуется, все сбудется, как задумал!»

Петя был дома. Только ни тот, ни другой не узнали сразу друг друга: в трубке трещало и пошумливало. Можно было предположить: кто-то из них находится по другую сторону планеты, а не на одной из соседних улиц.

— Петя, это я — Гордей Савельевич… мы вчера в скверике у Красных ворот с тобой встретились… не забыл? Да, да, Петя, я это! — И спросил: — Ты когда освободишься? В три?.. Ах, в четыре. Я буду тебя ждать. Помнишь, в каком переулке мастерская?.. Ну, ну, не опаздывай! Ты мне до крайности нужен!

Глава шестая

Месяцем желтых метелей называют октябрь. Но в этом году, едва водворившись на московской земле, октябрь решил поначалу преподнести горожанам иную метель — снежную.

На третий день с утра густыми хлопьями повалил снег. Пушистые, огромные, точно бабочки, они летели косо, подгоняемые ознобным ветром, летели нескончаемой вереницей. Через час-другой улицы, площади, скверы выглядели диковинно преображенными. Особенно же диковинными казались молодые липы и кустарники, не успевшие расстаться с пышной своей листвой. Под тяжестью белых хлопьев, облепивших их со всех сторон, они как бы присели, согнулись, стали похожи на снежных баб и лесные чудища.

Ближе к полдню на небе появились голубые сонные промоины, и с крыш домов часто-часто закапало. Машины разбрызгивали по сторонам липкую кашицу, оставляя после себя на асфальте черные полосы.

В речном же порту Химки, куда Гордей прикатил на такси с долговязым Петей, еще не таяло.

Непривычно пустынными предстали причалы с редкими засиненными следами на чистом, как в январе, снегу. Что-то странное — прямо-таки фантастическое — было в этом не летнем пейзаже: белый, с лебединой осанкой теплоход — один-разъединственный, смирно стоящий у гранитной стенки, свинцово-сизая, неласковая вода канала, вишнево-черные, как сгустки запекшейся крови, цветы на клумбах.

Приехали они рано, часа за три до отхода теплохода, отправляющегося последним рейсом до Астрахани.

Каюта Гордея была на самой верхней палубе в носовой части судна. Нескладный Петя в своем шуршащем плащике поднимался по трапу первым, неся немудрящую поклажу Гордея: старенький этюдник и такой же древний, в пятнах масляной краски, нетяжелый рюкзак. Художник еле поспевал за молодым человеком.

— Ваша каюта! — сказал бодро Петя, останавливаясь у двери с табличкой «люкс». — Разрешите ключик.

В каюте было две комнаты: гостиная и спальня с широкой кроватью. Вместо окон — стеклянная стена от потолка до полу.

— Петя, ну и чудак же ты! — оторопело ахнул Гордей, оглядывая рассеянию каюту. — Что я тут буду делать? В прятки играть? Но с кем?

— Привыкните! — все так же бодро заверил молодой человек. — Редкостная удача: по случаю закрытия навигации я заплатил за «люкс» половину его стоимости. Если не потеплеет, вам и на палубу не к чему выходить: сидите в кресле и пишите этюды до самых Жигулей!