Ранний снег - [39]

- Но, трогай! - торопит ездового Марчик, и сани трогаются.

- Погоди!

- Трогай, трогай! - кричит Марчик.

Я догоняю сани бегом, кричу ездовому:

- Котельников, поглядывай! Оборачивайся почаще, спрашивай, все ли живы... Не замёрзли ли? А я - следом, с другими санями!

В дороге я, как только присаживаюсь на розвальни, тотчас же засыпаю. Голова моя мотается из стороны в сторону, я чувствую её тяжесть, но не могу заставить себя разлепить заплывшие сном глаза. Руки и ноги у меня обмерзают. Но иногда, время от времени, я всё же нахожу в себе силы и спрыгиваю с саней, бегу, чтобы несколько разогреться, хлопаю себя по бокам рукавицами. Розвальни широко раскатываются на ухабах то вправо, то влево. На белой, накатанной колее я не раз оскользаюсь и падаю и, мне кажется, засыпаю. Но этот сон, наверное, длится миллионную долю секунды. Потому что усилием воли я заставляю себя вскочить, иначе меня переедут другие, идущие следом сани, и снова бегу, пока горло не перехватит сухим, острым лезвием ночного мороза.

Как сквозь стеклянную стену я вижу шевелящиеся губы раненых. О чём они говорят? Мне кажется, я скорее догадываюсь, чем слышу.

- Ой, ой, сестра! Ой, болит!..

- Не ори, у всех болит, - говорит кто-то рядом.

- Да, запомнится мне эта Москва-река...

- С колокольни. Пулемёт-то бьёт с колокольни!

- Тут прямо не взять. Надо было с обходу, с обходу...

- Хорошо ещё, конница Доватора нас поддержала, а то прямо беда. Но их тоже там страсть полегло!

- Глянул я, братцы, а немцы кишат...

Куда мы едем во тьме, я не знаю. Слабо светится снег. Слабо светятся звезды. Белые бинты на головах раненых тоже, кажется, излучают сияние. При виде их почему-то вспоминается школьное: «В белом венчике из роз...» Потом сквозь дремоту мне вдруг представляется побелевшее больное лицо Шубарова. Комиссар лежит на льду Москвы-реки. Прямо с колокольни бьёт пулемёт, а Дмитрий Иванович горстями прикладывает снег к рваной ране на лбу, и капли талого снега, как алые ягоды, сыплются на сугроб.

Мы с ним очень сдружились, с Шубаровым, там, на Урале. Это неправда, что между мужчиной и женщиной не может быть дружбы. У нас с ним была настоящая дружба.

Я могла с ним болтать, не задумываясь, о серьёзном и всяческой ерунде: о войне, о собственном детстве, о командире дивизии - мне казалось, что он и ночью спит по стойке «смирно»: о медицине, о наших медсанбатовских девчатах, о том, что такое любовь и существует ли она в самом деле.

Дмитрий Иванович был всегда со мной весел, шутлив, но судил он меня по себе, не делая никаких скидок. И это, пожалуй, было главным в наших с ним отношениях.

А перед самым отъездом на фронт мы поссорились. И не помирились.

Мы приехали во второй полк с концертом художественной самодеятельности. Сначала всё было хорошо. Но когда концерт кончился, Шубаров подошёл ко мне и сказал как-то робко и неуверенно:

- Надеюсь, первый вальс танцуешь со мной? - В последнее время он очень непрост в разговоре. Меня это злит. Уж не влюбился ли, часом?

- Не знаю, - ответила я. - Первый вальс иль последний. С вами иль с Железновым.

Шубаров даже на миг отстранился.

- Как ты можешь так? - спросил он изумленно. - Тебе всё равно?

- Да.

- Странно!

- Ничего нет странного. И вообще, не люблю загадывать наперёд.

Он стоял передо мной опечаленный, хмурый.

- А я, чудак, ночь не спал. Представлял себе, как мы танцуем с тобой. Ну что ты, Шура? - Он заглянул мне в глаза с горечью. - Что с тобой? Обещаешь мне вальс?

- Хорошо. Обещаю... подумать!

Но когда полковой духовой оркестр заиграл: «Помнишь ли ты, как счастье нам улыбалось?», я помедлила и пошла с Железновым. Не знаю почему, но мне было приятно сделать Шубарову больно.

Проходя мимо него, я оглянулась: Дмитрий Иванович стоял возле окна, опёршись о косяк, и лицо у него было обиженное, потрясённое, как у брошенного мамкой ребёнка. Таким я его ещё никогда не видала. Я-то знала, как он готовил этот вечер и эти танцы, с каким старанием: сам ходил к оркестрантам на репетиции, сам заказывал вальс, хлопотал, чтобы всем нам, приехавшим из медсанбата, было весело и тепло, чтобы нас хорошо накормили. И вот я иду в первой паре с Матвеем Железновым и веду с командиром полка полный недомолвок, оживленный пустой разговор: пусть Шубаров позлится...

Но даже Железнов, танцуя со мной, замечает:

- Что-то Митя наш в чёрной реке утонул!

В переводе с их языка это, видимо, означает: загрустил.

- Не знаю, - отвечаю я рассеянно. - Что с ним? Может, устал?

- Может...

Хлопнула дверь в зал. На пороге встал дежурный по части.

Железнов вдруг, не докончив фигуры, остановился. Крепко сжал мою руку:

- Извини! Меня вызывают.

Он подошёл к Дмитрию Ивановичу, что-то сказал ему. И они оба быстро пошли к выходу, негромко переговариваясь на ходу.

Они вышли, и все танцующие в зале остановились: как будто невидимый холодок пробежал. Все молча переглянулись. Но начальник штаба Пётр Завалихин кивнул капельмейстеру:

- Играйте, играйте! Продолжайте веселиться. Вальс! Вальс!

А через два часа мы уже грузились на станции в эшелоны, чтобы ехать на фронт. И так я больше Дмитрия Ивановича и не видела. А теперь уже никогда не увижу.